– Кармилла! Эй, что с тобой?

– Я не могла… Я… Бросила тебя? Оставила свое дитя? О нет!

Она упала. Точнее, осела на холодный каменный пол и свернулась там калачиком, прижавшись спиной к дребезжащим прутьям. Худые ступни выскользнули из туфель, сами туфли отлетели, платье задралось до бедер. Кармилла заплакала горько и протяжно, обхватив поникшую голову и провалившись куда‐то в прошлое, где она одновременно себя и нашла, и потеряла. Теперь не только Франц был весь в крови: слезы вампира – это кровь и есть. Когда они плачут, то истекают ею, и потому Франц никогда не плакал, физически не мог, ибо крови в его теле редко хватало на такое. Кармилла же не сдерживалась, сытая и наполненная, и теперь кровь окрасила ее ресницы и собралась в ямочке на подбородке, стекая по щекам.

Она вела себя совершенно не как та Кармилла, которую Францу все это время рисовало его воображение. Может быть, она и не должна быть такой жестокой, какой он представлял ее себе, но разве она не должна все равно оставаться вампиром? Древним, чувственным, величественным созданием, какое плыло тогда по воздуху через реку, точно сам Эфир, и которое вдохновило его учиться. Разве Кармилла не должна была ответить на все его вопросы и помочь распутать тайну, на которой Франц вешался снова и снова? Разве Херн не называл ее графиней Карнштейн? Так почему она ведет себя, как умалишенная?

«Умалишенная…».

– Почему ты не помнишь? – спросил тихо Франц. Еще недавно его рот пузырился от крови, но сейчас в горле стало сухо. Голос почти пропал. – Кармилла… Что с тобой не так?!

– Энтропия, – выдавила она.

Франц пододвинул стул немного ближе, царапая пол ножками, и наклонился вперед, насколько это возможно.

– Что-что?

– Энтропия…

– Что еще за энтропия, Кармилла?

– То, что забирает меня по кусочкам. Мою память. Мою жизнь, – прошептала Кармилла и принялась стучать указательным пальцем по своему лбу, так злобно, так сильно, что Франц забеспокоился, как бы она не проткнула себе череп насквозь. – Она в моей голове! Уничтожает все, что мне дорого. Сначала лишила меня прошлого, а теперь добралась и до настоящего. Иногда я даже не могу вспомнить, где я и как меня зовут. Святыня, почему это происходит со мной…

– Это что‐то вроде болезни? Ты больна? – спросил Франц, когда Кармилла опять замолчала надолго, снова заплакала горько, стыдливо отворачиваясь от него. Не выдержав, он закричал нетерпеливо, нервничая и злясь, боясь, что она снова его забудет: – Кармилла! Отвечай же!

– Болезнь?.. Болезнь… Да, да. В каком‐то смысле, – прошептала она наконец‐то, снова к нему вернувшись. Ее взгляд стал осмысленнее. – Энтропия – конец бессмертия. Не физического, но ментального. Мне две тысячи лет, милый мальчик, а может быть, уже и больше. Кровь продлевает нам, вампирам, жизнь, но она не способна расширить наши пределы. А они есть у всех. И коль тело не может разлагаться, то начинает разлагаться разум. Ведь чем дольше мы живем, тем больше воспоминаний копим. Вероятно, в какой‐то момент их становится настолько много, что они не могут уместиться и начинают пожирать друг друга, словно расплодившиеся крысы в замкнутой норе. И тогда приходит она – энтропия. Это разложение личности.