На самом деле Джеку нравилась его работа. То, как светлеют лица мертвых от облегчения и подаренной свободы, заставляло испытывать облегчение и его. Правда, ненадолго. Ибо одинок был Джек, и это одиночество его томило. Сколько бы ни пытался он разболтать тех, кого освобождал, души, перепуганные, смятенные, обычно лишь мычали и качали головой. Живые же его пускай и видели, но не замечали. Смотрели, да куда‐то сквозь. Здоровались и вскоре забывали. Быть может, по воле древних чар, а может, просто потому, что Джек сам не мог задерживаться долго в одном месте: приходя, тут же уходил, как только в поселении, деревне или городе не оставалось неупокоившихся душ и нитей, связывающих их.

– Тише, тише! Что с тобой случилось?

Пускай они ему почти не отвечали, Джек обязан был спросить и попробовать утешить. Душа девочки-ребенка, еще даже не подобравшейся хотя бы к двенадцати годам, плакала в лесу таком же темном, как его родной. Белесая, полупрозрачная, точно ситцевое платье, что трепал ветер на ее посиневшем и окоченевшем за ночь трупе. Каштановые волосы почившей плоти переплелись с травой, согнутые в коленях ноги уже облюбовали змеи. Дух сидел к нему спиной, не пытаясь прикоснуться или влезть обратно, как вечно норовили сделать другие, путая смерть и сон, принимая свою плоть за платье, которое можно надеть повторно. Эта девочка будто уже и без Джека понимала, что с ней случилось, – и, какое облегчение, то действительно было так!

– Папа отвел меня сюда и бросил, – сказала девочка, и Джек даже вздрогнул с непривычки, что кто‐то и вправду ему ответил, да не лихорадочным бредом или просьбами обернуть все вспять, а связно, вдумчиво и честно. Душа перед ним стояла белоснежная, потому что детская, не успевшая запачкаться во взрослении и его ошибках. «Быть может, все дело в этом?» – подумал Джек и с любопытством присел рядышком на корточки. – Мама умерла в прошлом году, отец женился снова, и я стала им с мачехой обоим в тягость, когда та понесла. Я пошла на юг, как торговец из Галатии меня учил, питалась мхом, ягодами с грибами, но после одного из них мне вдруг так захотелось спать… Кажется, я умерла.

Джек наклонился ближе к ее душе, так, чтобы заслонить своей спиной свернувшийся клубочком труп в бурьяне, на котором – теперь‐то он понял, что это такое, – до сих пор проступали синяки от пряжки отцовского ремня. Сочувственное «Ох» и гневное «Ах, люди!» поднялось вверх по его горлу, но Джек прикусил себе язык. Не охать и не хмуриться, не жалеть и не скорбеть – таких правил стал придерживаться Джек, когда еще на пятой душе понял, что мертвым ничего из этого не нужно.