Уголек качнул головой.

— И много вас?

Снова качание.

— Что же, — произнес с печалью Юлиан. — Старейшин в старые эпохи тоже жило много больше. Матушка говорила, что нас насчитывалась сотня, если не полторы, и земель не хватало, из-за чего вспыхивали кровопролитные войны, потому что за нами шли в бой как за предводителями. Как за бессмертными богами. Нас боялись, но нам поклонялись. Вам тоже поклоняются, Уголек.

Уголек присвистнул: высоко, переливчато. В этом ответе чудилась горькая насмешка.

— Мне тоже нужно уходить. Нечто опасное таится надо мной. Я силился выяснить, что это, однако вчера узнал из слухов, что старый ворон Кролдус, помогающий мне, умер. Он умер посреди церемониального зала, когда отчитывался перед королем в присутствии сотен чиновников насчет проверок и ревизий. Говорят, упал и умер на глазах у всех. Его явно убили… А я зашел в тупик… Меня все предали… Сначала это были жители моей деревни, которые возненавидели меня лишь за то, что я не принял нашего бога Ямеса. Затем Филипп фон де Тастемара и его дочь Йева. Что ж, тогда я по наивности считал, что Леонардо — худший представитель их семейства, но жестоко ошибался, потому что он единственный был откровенен в своей неприязни. А матушка… «Матушка»… Почему я так отчаянно цепляюсь за это слово? Госпожа Лилле Адан…

Юлиан тяжело вздохнул, прикрыв веки. Он неосознанно потянулся к глазам, потер их, словно не желая принимать то, что собирался сказать.

— Она тогда спасла меня, потому что ничего хорошего со мной бы не случилось, пойди я после суда скитаться по лесам и горам, как одинокий зверь. Она клялась мне, что желает лишь быть вместе, что устала от одиночества. Ночами мы сидели в креслах перед камином, и она рассказывала мне, как умирали на руках ее дети, как она качала младшего Енрингреда, словно дитя, когда он лежал у нее на коленях весь в крови. И я поверил ей, ведь… Я жил рядом с ней долгие годы и называл ее матерью, отринув свое прошлое. Неужели и эти сердечные признания — обман? Если даже нареченная мать втыкает в спину ножи, то есть ли вера всему миру?

Помолчав, он продолжил:

— Но хуже всего то, что я не знаю, куда мне деться от этих предательств. Просто не знаю… У меня ощущение, что, куда бы я ни отправился, это будет везде. Единственная во всем мире, кому я могу верить, — это Вериатель. Но оставаться здесь тоже нельзя, потому что обстановка накаляется и готова вспыхнуть огнем.

Внимательно слушая, Уголек потерся клювом о теплую руку, поднял свои глаза. Взгляд у него был глубокий, демонический, однако мудрый, отсчитавший тысячелетия.