В яме часы и дни сливались в одно сплошное черное полотно без начала и без конца. Он не понимал, день на дворе или ночь, да и не имело это для него никакого значения. Даже его хваленое умение засыпать в любое время в любом месте подвело. Оказалось, не так просто заснуть, когда твое тело трясется от холода, а укрыться овчиной руками в колодках получается не с первого и не со второго раза.

Больше всего Эйрик опасался, что кровоток будет пережат слишком долго, и к пальцам не вернется подвижность. Он мог остаться безруким калекой на весь остаток своих дней. Поэтому при малейшей возможности он принимался растирать руки и дышать на них сквозь кляп. Сломанный мизинец то ныл, то дергал, но эта боль ни в какое сравнение не шла с той беспомощностью, которую Эйрик испытывал.

Каждый день ему спускали еду в корзине и кувшин с водой, но кляп менять не спешили. Приходилось смачивать повязку во рту и отжимать ее губами – медленно, чтобы не захлебнуться. Есть же не получалось совсем.

Вначале Эйрик ощущал только вину. Она грызла его и мучила похуже колодок на руках. «Если кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного». А он не пекся ни о ком, кроме себя. Будь рядом Диса, она сказала бы это ему в глаза так, как умела только она, – наотмашь. Он называл ее Далилой, но именно она оказалась добродетельной женой, чья цена выше жемчугов. «Задумает она о поле и приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник. Препоясывает силою чресла свои и укрепляет мышцы свои. Она чувствует, что занятие ее хорошо, и светильник ее не гаснет и ночью…» Теперь Диса останется одна, а все из-за его гордыни и длинного отравленного языка. Если бы у него был нож, Эйрик бы сам его отрезал, чтобы этот язык больше никому не мог причинить зла.

Чуть позже вина сменилась страхом. Любой человек страшится смерти, в особенности когда совсем не собирался умирать так скоро. Потом на место страха явилось опустошение. Эйрику начало казаться, что от него ничего не осталось, что из него выели всю начинку, оставив лишь хрупкую и невесомую оболочку.

Первые несколько дней к нему никто не приходил. Однажды почудилось, что в дверь тюрьмы кто-то стукнул, но потом раздалось шипение, с каким вода бурлит на раскаленном камне или река соединяется с лавой, и все смолкло. А еще пару суток спустя к Эйрику спустился приятный молодой человек. Одет он был во все черное, при себе имел фонарь и теплое одеяло. На вид он был молод, но серьезность добавляла ему возраста. Юноша назвался Сёреном и заговорил с заключенным по-датски, первым делом извинившись и пояснив, что до судьи дошли слухи о том, как стражники дурно обошлись с пастором. Он вынул у него изо рта кляп и освободил руки, размотав веревки и отомкнув оковы маленьким аккуратным ключом.