До обеда опять стояла над лесом мириадами холодных водяных пылинок промозглая осенняя морось – но к трем по полудни неожиданно брызнули меж ветвей длинные солнечные лучи – и словно россыпи танцующих бриллиантов засверкали на еловых лапах, запутались в покинутой паутине, скатывались с дрожащих алых осиновых листьев на опушке. Перезрелые, будто налитые густой кровью, рябиновые ягоды тянули книзу тугие влажные ветви. Сидельцы один за другим выбирались на поверхность, жадно вдыхая прохладный целебный воздух. Подняли даже исстрадавшуюся от духоты и собственной вынужденной неуклюжести Катю – для этого тоже был со временем выработан особый, продиктованный крайней осторожностью способ: один из мужчин поднимался впереди, за ним медленно двигалась Катя, тяжело подтягивая одну ногу к другой, а снизу двумя руками поддерживал ее упиравшийся в стены тоннеля коленями и спиной Макс, готовый, в случае чего, немедленно принять на себя всю тяжесть своей любви. Тот, кто шел первым, – чаще всего это был более крепкий, чем Станислав, Борис – вытаскивал женщину за обе руки при помощи подталкивавшего Максима. После этой операции Катюша, всегда чувствовала легкую вину и унижение, тем более, наслушавшись во время подъема, как Борис бормочет себе под нос ехидные детские стишата: «Ох, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота». Поэтому, оказавшись на твердой ласковой земле и едва поблагодарив помощника, она стремилась сразу же уйти подальше и остаться на воздухе подольше – дабы не слишком часто приходилось повторять эту тяжелую и некрасивую процедуру. Макс неотступно следовал за женой, предугадывая ее движения в тоскливом страхе перед ее возможным спотыканием и последующим ущербом. И сегодня они тем же порядком добрались до края леса, где таился их замаскированный джип.

Небо над просекой быстро прояснялось, ровными шеренгами бойко шагали по нему тугие калиброванные облачка-хамелеоны, переливаясь от лилового к золотому.

Катюша, устало прислонившись к мощному стволу древней березы, смотрела вверх и говорила мужу с последним спокойствием обреченности:

– А вот сегодня – точно наш последний день. Завтра начнется. Я знаю.

– Как ты можешь знать?! – всполошился Максим. – Чувствуешь… что-нибудь такое?

Она медленно кивнула:

– Да. Живот опустился и как окаменел. Малыш меньше шевелится. Это признаки верные. Я и сама читала, и все говорят… Хоть срок и тридцать девять недель, вроде, да кто ж точно скажет… Так что – завтра, скорей всего. В крайнем случае – послезавтра, но это вряд ли…

Макс заглянул ей в глаза: