— Пусти!

— Сидите вы за своим столом, за кучей бумаг, с утра до вечера переписываете колонки чисел, родились под морфой Рога, противиться высшему — такое вам и не вообразить, вы ведь простейший таракан от бюрократии, даже сны у вас симметричны, сбалансированны и патриотичны, извращения — мещанские, мечты — бумажные, а одержимости статистические, Бабушкину трахаете, когда Чернокнижника похоть охватит, Бабушкину бьете, когда над Уралом бури гремят, плодите Бабушкинят с глазенками Вдовца, единожды рассказали антикратистовый анекдот, так лапки у вас до сих пор трясутся — как такой московский перерод вообще смог бы решиться на предательство?

Писец бросился на стратегоса, лягаясь и размахивая руками. Стратегос держал его железной хваткой.

Бабушкин, однако, принялся проклинать Бербелека, по-московски, на греческом, по-уральски, с каждой инвективой все громче, и Аурелии пришлось зажать ему рот. Писец укусил ее за руку — и сразу немо закричал, когда огонь лизнул ему язык и нёбо.

Эстлос Бербелек и гиппирес обменялись вопросительными взглядами.

— М-м, может, все же, несмотря ни на что… — проворчал стратегос.

— Он крепкий, — согласилась Аурелия.

— Теперь-то — да, а возле Чернокнижника?

— Да он никогда его и в глаза не видел.

— Столько лет в кремле… Мхм…

— Он крепкий, — повторила Аурелия. — На уральский манер.

— Отпусти его.

Она отпустила.

Бабушкин тяжело дышал.

— Вы… — Писец осторожно прикоснулся к обожженным губам. — Пвоклятье!

— Всё, всё. Рассказывайте, что знаете.

— Нифего вам не скажу!

— Вы дали клятву, Гаруша! Госпожа взывает!

Министерский служка глубоко вздохнул, сглотнул. Выпрямившись, поправил на плечах мех бедведя.

— Да. Пвикаж. Для Гошфожи. Шегодня ф тешять чашоф фо Логовом Жале, четфелтый этаж Алшенала, фод Фашней Хана. Флининает фошла шиматоф и шигитоф.