– Увы, увы! – подхватил темнокожий старик и вдруг почти запел сердечным, нежным тоном: – Ах, боже ты мой, боже мой! Я всегда с удовольствием вспоминаю то время, когда мы с вами так вдохновенно, так славно работали!

– Со мной? – изумлённо спросил человек, похожий на Достоевского. – Это когда же вы, простите, работали со мной?

Темнокожий несказанно заволновался.

– Фёдор Михалыч! Дорогой! Да вы не узнаёте, потому что я переоделся! Но это для пущей маскировки. А на самом-то деле… Да вы присмотритесь… Да я же Старик-Черновик! – Темнокожий пассажир ладонью стукнул по своей груди. – Вы присмотритесь! Неужели не узнаёте, Фёдор Михайлович?

– Нет, простите, всё как раз наоборот, – сказал собеседник. – Это вы не узнали меня.

– То есть как? – бормотал старик, продолжая улыбаться. – Фёдор Михалыч! О чём вы говорите? Я не пойму.

Человек, похожий на Достоевского, снова театрально засмеялся, довольный собою.

– Ладно, – вальяжно изрёк он, – не стану вас больше смущать. И в следующее мгновенье старик изумлённо и разочарованно ахнул: бородатый собеседник – это был загримированный актёр – стал потихоньку отдирать от себя приклеенную бороду. Посмотрев на голое лицо лобастого актёра – лицо, вдруг показавшееся неприятным, – старик чуть не сплюнул.

– А я-то, дурень слепошарый, тьфу!.. – Он отвернулся, испытывая жгучее желание дать пощечину этому голому и наглому лицу. – И зачем же вы так обрядились, господин лицедей?

Горестно качая лобастой головой, специально забритой под Достоевского, лицедей стал рассказывать, какие теперь пошленькие репертуары в театрах, среди которых был и тот, в котором он работает.

– Кругом одно и то же! – кручинился актёр. – Торжественная поступь всевозможной пошлости, мелкотемье, мыльные оперы. Я, грешным делом, уже и не надеялся. Думал, так и помру, не сыграв ничего достойного. И вдруг… Смотрите…

Старик от неожиданности даже попятился, когда актёр стал перед ним размахивать какими-то бумагами, вынутыми из дорожной сумки.

– Что это у вас? Что за листовки?

– Сценарий! – Глаза актёра заискрились. – Еду на съёмки картины о Фёдоре Михалыче. Вот по пути решил порепетировать. В образ вжиться, так сказать.

Старик сердито хлопнул дверью и ушёл, но ненадолго. Душа его была уязвлена, оскорблена в самых лучших чувствах. Он уже ненавидел этого проклятого лицедея. И себя ненавидел – это надо же было на такую удочку попасться. Несколько минут назад безоговорочно поверив образу Достоевского, старик теперь настроен был воинственно. Вернувшись в купе, он заворчал, глядя на актёра:

– Мало бороду приклеить, лоб себе забрить. Глаза! Глаза! Вот что, сынок, тебя выдает с потрохами! Если хочешь, так послушай.