Поезд-невидимка пополз наверх, намереваясь выйти из тоннеля. Состав замедлил ход, и в это время в тамбуре последнего вагона вдруг возникла фигура странного седого пассажира, который не значился в списках.

Этот странный пассажир легко проник через толстые задраенные двери. Постоял в тихом тамбуре. Отряхнулся. На нём были остатки изодранной одежды – дряхлые и грязные лохмотья. Босые ноги были без ногтей – грязные, похожие на лапти, за много лет растоптанные, хорошо разношенные лапти великого странника, долгое время ходившего по кремнистым дорогам впотьмах, где нередко ему приходилось натыкаться на острые камни. Белая, густая бородища была настолько длинная, что странник подпоясался ею – раза два или три – как серебряно-косматым кушаком, согревающим поясницу. Яркий свет электрической лампочки, горевшей на потолке, заставил пилигрима вскрикнуть и прослезиться – такого света он не видел много лет.

Услышав крик, в тамбур выглянул профессор Психофилософский. Вдоволь уже насмотревшись на разных «королей и принцев», едущих на этом поезде, профессор ничуть не удивился, когда увидел нищего бродягу.

– Что случилось? – тревожно спросил профессор. – Глаза?

А ну-ка, давай, голубчик, посмотрю.

Бродяга что-то забубнил на языке древнейшего племени ацтеков, а затем на древнем языке друидов – профессор улавливал знакомые созвучия, но ни бельмеса не понимал. И вдруг из этой белой бороды, обволосатевшей рот, выскочили русские слова, похожие на лепет ребятёнка:

– Лаза, лаза… бо-бо…

– Погоди, – успокоил профессор, – сейчас бо-бо не будет.

– Лаза, лаза! – продолжал твердить бедняга.

Открыв свой чемоданчик, Психофилософский что-то закапал в глаза бедняге, положил на них какую-то тёмную прокладку и наскоро забинтовал.

– Ну, что? Так лучше? Так ни бо-бо?

– Бо-бо ни-ни…

– Во, разговорился. Как Цицерон. – Профессор покачал головой, оглядывая жалкую одежонку нищего. – Вы где, в каком купе? Чего молчите? Ну, пошли ко мне. Я там укол вам сделаю, а то вас трясёт почему-то. Вы не с похмелья? Нет? Ну, извините…

Терпение и милосердие, подкреплённые мудростью, помогли профессору в купе открыть такую тайну, что у него у самого с глазами сделалось «бо-бо» – защипало от жарких, непрошенных слёз. Иногда профессору казалось, что он уже рехнулся в этом необычном поезде, который вовсе даже и не поезд – жёлтый дом на колёсах. Потому что только в жёлтом доме можно было увидеть вот такого нищего бродягу и услышать сумбурный рассказ, то и дело сбивающийся на язык друидов и ацтеков, среди которых бродяге довелось прожить – бог знает, сколько лет. Потом бедняга выдохся, замолк и после горячего укола, кипятком плеснувшего по сердцу, заснул, уронив на пол тугую бородищу, похожую на белого удава.