— Что же вы две тысячи лет делали? Зачем дождались такого, если знали, что «эксперимент провалился?» — допытывался у Митрия Рехи при очередном визите.

— Искали Двенадцатого.

— Не могли подумать, что он вернулся в свой родной мир?

— Он тщательно спрятал свой мир. Твой мир. Заставил забыть о нем, поверить, что планета уничтожена. А Сумеречный с его всезнанием тоже не видел, потому что Стражи Вселенной не ведают собственной судьбы. Где «белые пятна», там чья-то судьба пересекается с их собственной. Как видишь, здесь мы оба вынуждены сильно вмешиваться, поэтому изначально ничего и не знали.

— А в те миры, про которые все знали? Вы там не вмешивались?

— Не приходили, не приходим и не намерены приходить.

— Даже если они гибнут? Даже если люди молят о помощи тех, кто сильнее?

— Так нужно. Иначе нарушится закон свободы воли. Если нет «белых пятен», мы не можем вмешиваться, иначе светлые линии мира почернеют. И случится Падение.

— Значит, не помогаете? Чисто по своей воле, из любви или симпатии… Или хотя бы как одно разумное существо другому?

— Нет. Нельзя. Да, это больно признать. Порой приходится жертвовать сотнями, чтобы спасти миллионы.

Рехи не нашелся, что ответить, захлебнувшись возмущением. Он поражался хладнокровию Митрия, из-за которого этот беспощадный вестник добра временами напоминал рептилию. Конечно, он видел слишком много разрушений и боли, чтобы сохранить хоть каплю милосердия. Рехи и сам-то едва ли обучился этому великому искусству. Он сопереживал тем, кем дорожил, а не множеству далеких миров.

И все же последнее время иногда представлял, как сотни таких же, как он, парней — эльфов, людей или еще кого — сотнями гибнут где-то на других планетах. Молят о помощи богов, просят защитить их дом, их семьи, жен и детей. Но никто не приходит. И не потому что никого нет, а потому что у верховного семаргла не получился один эксперимент, поэтому он запретил даже удачным его «частям» хоть кого-то спасать.

Не от этого ли пробуждалась тьма Сумеречного Эльфа? Не от такого ли бессилия? Рехи представил, как смотрел бы в глаза Лойэ, если бы мог спасти Натта от опасности, но не сделал этого. Он содрогался от одной мысли. А Митрий, похоже, находил в этом свободу воли: не помогать, значит, не вмешиваться в круговорот добра и зла. Неужели в этом и заключалась истинная свобода воли? Свобода в том, чтобы умереть, взывая о милости богов?

Рехи больше не хотел говорить с семарглом. После таких речей одиночество казалось более привлекательным. Собственные мысли сгущались линиями фресок, сочились влажными разводами по стенам, плясали ночными тенями. Много мыслей скопилось в этом заточении отшельника, казалось, больше, чем за всю жизнь. Мысли и видения окружали его великой тишью. А Бастион гудел от новых извержений.