– Что? – Игнат едва не закричал от вспыхнувшей злости. – Папа, что ты такое говоришь? Я делаю за тебя работу, а ты… ты!

– Есть две вещи, которые вышибают из головы дурные мысли. Это моя триединая молитва и ружьё. Что выбираешь, сынок?

Ствол ружья упёрся ему в подбородок. Папа разглядывал сына тяжёлым взглядом. Игнат осёкся, подыскивая слова, внезапно застрявшие в горле.

– Ты же сказал, что не убьешь, – наконец выдавил он.

– Верно. Я сюда тебя перевоспитать привез, а не убивать. Но что мне мешает?

– Была бы твоя воля, – пробормотал Игнат едва слышно, – ты бы бросил меня тогда в капусте. Свернул бы шею, и бросил.

– Думай так, если тебе нравится. Но всё же встань на колени, помолись за здоровье и счастье всех нас. Очисти мысли. Я даю тебе еще один шанс остаться человеком.

Игнат хотел спросить: а то что? Но промолчал. Медленно опустился на одно колено и, крепче сжав нож в кулаке, закрыл глаза.

Где-то в зарослях рогоза крякали утки. Теплый ветер шевелил волосы.

– Начинай. Отче наш и всё такое прочее, – велел папа.

– Отче наш, сущий на небесах… – пробормотал Игнат и незаметно для самого себя произнес одну молитву, потом следующую, затем третью, про Президента и светлое око.

И мысли его очистились от дурноты и скверны.

И мир перестал быть злобным.

И он снова захотел жить.

Игнат открыл глаза, разрушая иллюзию слов. Папа сидел на корточках и засовывал подбитую утку в вещмешок.

– Стало лучше?

Игнат кивнул. Он понял, что умеет обманывать.

Может быть, для обычных людей молитвы работали, но для него – нет. Теперь уже нет.

– Держи. – Папа порылся в карманах, выудил и бросил к ногам Игната круглый скотч. – Заклей себе рот.

– Зачем? Ведь я же…