На галерее царила полутьма: в роскошных канделябрах горело только несколько свечей. Неужели все, кто не танцует, все vecchietti, уже разошлись? Палаточный лагерь остался на прежнем месте, помещение не привели в порядок: слуги решили оставить уборку на утро. Заглянув в одну из палаток, Генри увидел раскиданные на столиках карты. Дальние палатки, любовные альковы, он едва различал в полутьме и тем более не мог понять, есть ли кто-то внутри. Он прошел мимо них к окнам и вдруг увидел – с томительным чувством – две палатки для мизантропов. В любой из них можно было найти прибежище. Он выбрал дальнюю, в более темном углу, и, оказавшись внутри, скорее почувствовал, нежели увидел, что стал ее первым посетителем. Генри задвинул полог и завязал ленты – пусть теперь комары пищат сколько угодно! Звуки музыки были едва слышны и уже не раздражали его, а скорее убаюкивали. Вскоре Генри уснул.

Ему приснился сон, в котором он по-прежнему кого-то искал, только не в этом доме, а на солнечном пляже, среди кабинок для переодевания и туалетов. Он испытывал ужасное смущение, поскольку все кабинки были заняты, и каждый раз, когда он стучался, раздавался сердитый голос:

– Кто там? Вам нельзя.

– Я ищу свою дочь, Аннет, – объяснял он. – Высокая девушка, темноволосая и довольно симпатичная. Я хочу забрать ее домой. Вы ее не видели?

– Мы ее видели, – отвечал голос, – но она не хочет домой, и она будет сердиться, если узнает, что вы пытались ее найти. За ней присматривают Нино с Нини, и Джиджо с Джоджи. У нее теперь своя жизнь, вы должны это понимать.

– Да, – сказал Генри, – но ее мать беспокоится. Она не хочет, чтобы девочка возвращалась домой одна – это неправильно. Люди начнут судачить. Пожалуйста, скажите мне, где она.

– Она где-то здесь, – с неохотой отозвался голос, – но вы не сможете войти, дверь заперта. Это храм d'amour, так что, пожалуйста, оставьте нас в покое.

Как ни странно, Генри тут же понял, какая дверь ему нужна, и сразу направился к ней. Но теперь он нес цветы, которые купил утром на площади Сан-Стефано, и был этому рад, поскольку цветы служили ему оправданием. Он постучал и сказал самым смиренным голосом:

– Пожалуйста, впусти меня, Аннет, и не сердись: я пришел лишь для того, чтобы отдать тебе цветы. Ты можешь носить их в волосах или как угодно, а если не хочешь, можешь и вовсе их не носить, не все любят цветы.

И хотя он знал, что дочь находится за дверью, она не отвечала, и он увидел, что цветы завяли у него в руках.

Он спал не крепко, скорее дремал, и сон повторялся снова и снова, каждый раз в новых декорациях, гораздо менее отчетливых, чем в первом сне, пока наконец зрительная картина сна не расплылась вовсе, оставив лишь ощущение тщетных поисков.