Были у него и другие амбиции.

Увы, ни одна из них не реализовалась, и вот он разменял восьмой десяток, и ему было нечем гордиться. Он жил без забот и хлопот – с пенсией от фирмы, где проработал почти полвека, и со своими собственными сбережениями – и не старел душой. Он не чувствовал себя «на свой возраст» и не желал даже думать об этом, по-прежнему ощущая себя пылким, амбициозным юнцом, каким был в двадцать пять лет.

В отличие от большинства пожилых людей, имеющих склонность прибедняться, он был не стеснен в средствах. Он нанял себе в помощники полисмена в отставке, который прибирался в доме, готовил еду и водил машину. Уилсон (для Генри Китсона просто Билл) был идеален: делал все что положено, и не делал ничего неположенного. Это выгодно отличало его от некоторых предшественников, которые вели себя в точности наоборот.

Возникнув после долгой череды этих, по большей части никудышных, старателей (такое слово было в ходу в прежние дни, но им обозначали золотодобытчиков), Билл, разумеется, являл собой в глазах Генри сплошное совершенство. После многих лет беспросветного мрака в домашнем хозяйстве Билл показался прямо-таки ясным солнышком. Всякий раз, думая о нем, Генри возносил (если удавалось вспомнить) благодарственную молитву небесам.

Вместе с тем Генри не мог иной раз удержаться от искушения, как это обычно бывает, понукать и без того прыткого скакуна. Билл был прыток, как призовой конь, и Генри иногда просил его выполнить работу, о какой никогда не посмел бы просить его менее прилежных предшественников.

С приходом Билла на Генри, говоря словами Эмили Бронте, снизошел «безмолвный покой». Бытовые неурядицы остались в прошлом, больше не было причин для негодования, для противостояния – ничего похожего на ощущение Сизифа, поднимающего на гору неподъемный камень. Ни малейшего недовольства. Иногда Генри задавался вопросом, не получал ли он прилива жизненных сил от своего былого недовольства. Возможно ли, что противостояние прежней прислуге, непроизвольная потребность ставить их на место – и самоутверждаться, давая им понять, кто в доме хозяин, – каким-то образом заставляла его крепче держаться за жизнь, продлевая ее?

Теперь ему было некому противостоять. Как Билл проводил свободное время (пусть даже в пабе или у букмекера, как подозревал Генри), его не касалось. Насколько он мог судить, от Билла можно было не ждать неприятностей. Но как всякий человек, долго несший бремя – на плечах, в мыслях или на сердце – и внезапно избавившийся от него, ощущает пустоту, внезапное исчезновение жизненного стимула, так и Генри, утратив привычный стимул, обнаружил, что жизнь его стала пустой, можно сказать, бесцельной. Весь спектр привычных чувств заместила благодарность Биллу, но он не знал, как ее выразить. Билл вовсе не был бессребреником – деньги он любил и разбирался в них лучше Генри, который всю жизнь проработал на коммерческом предприятии. Билл не возражал против маленьких подарков, но для Генри они и в малейшей степени не выражали его благодарности. Он стал подумывать о десятипроцентной надбавке к жалованью, так сказать, за честность.