Обычно, хотя и не всегда, они начинали звучать, едва он ложился в постель, что до некоторой степени опровергало теорию «шума в голове». С какой бы стати эти шумы проявляли себя активнее всего в одно и то же время суток? Это пение, или мычание, или гудение напоминало призрачный концерт, но кто его исполнял? Он сам? Маловероятно, поскольку это был каскад звуков, а не единое, монотонное гудение, засевшее в голове.

Время от времени эти напевы как будто звучали ближе и даже складывались в мелодию, смутно ему знакомую, хотя она растворялась в разрозненных звуках раньше, чем ему удавалось ее узнать. Что плохого в какой-то мелодии? Но, если мелодия повторяется снова и снова, всякий раз внезапно обрываясь до того, как ты успеваешь ее узнать, не считая отдельных ритмов и модуляций, это не может не раздражать.

Ферди хотел избавиться от этой мелодии или подобия мелодии, то и дело его беспокоившей, порой в самое неподходящее время, что нарушало ход его мыслей, его умственную активность, как ему нравилось называть этот процесс. Пора с этим покончить! Но как, каким способом?

Для начала он записался на прием к психиатру, который принялся ковыряться в его прошлом, интересуясь, не звучала ли эта мелодия до, во время или после некоего травмирующего переживания, но Ферди не помнил никакого подобного переживания, более того, он не помнил самих голосов, напевавших мелодию.

– Попытайтесь напеть ее мне, – попросил психиатр, – или просто промычите.

Но Ферди оказался не в состоянии этого сделать: голоса, составлявшие мелодию (если это можно было назвать мелодией), не возникали по его желанию. Однако, как только он вышел из кабинета психиатра, они зазвучали с одуряющей силой. Ключевое слово – одуряющей.

«Да, надо с этим кончать. Оно уже портит мне жизнь».

Но как? Как с эти покончить? Ему на ум пришла гомеопатия. Клин клином вышибают. Когда голоса и мелодии зазвучат снова (иногда они бывали неразличимы), он станет напевать, нарочно из рук вон плохо (при условии, что будет один), их позывные. Он решил утопить голоса в их собственном болоте, или, выражаясь в музыкальном ключе, запеть их до одури: до-ре-ми, ми-ре-до…

Он решил обзавестись каким-нибудь устройством наподобие магнитофона, чтобы записать эту мелодию – эти звуки, эти голоса – раз и навсегда, и тогда, если они зазвучат снова, он сможет сказать: «Это я уже слышал», – и включить им запись, что, по идее, должно их обескуражить.

Увы, увы! Чувствительный и дорогой прибор, который Ферди взял в аренду на пробу, дабы обессмертить эту мелодию, эти звуки и голоса, доносящиеся невесть откуда, оказался не в состоянии их воспроизвести. Ферди дожидался, когда эта какофония зазвучит у него в голове в полную силу, и только тогда включал запись, так что нельзя было считать, что прибор его дурачит, но запись не фиксировала ни единого шороха из тех, какие он сам так отчетливо слышал.