Любопытство сгубило кошку[158]. Милдред оно не сгубило, но, судя по тому, что открылось ее взору, два человека все же распрощались с жизнью, если то, чем они обменялись, действительно было кровью, которая сплела их в тугой узел, – кровью, темной и густой, которая, как веревка или змея, обвила их застывшие тела.

Ночная тьма уступила место свету дня, и все было готово к отъезду. Милдред, держа в руке чаевые, пробормотала слова благодарности дворецкому, пришедшему за ее багажом, и добавила слова предостережения так беззаботно, как только смогла.

– Полицию, миледи? – переспросил дворецкий, широко раскрыв глаза.

У Милдред не было времени разубеждать его в наличии у нее титула, и она просто сказала:

– Видите ли, в соседней комнате что-то капает. Может быть, нужен сантехник.

– Хорошо, миледи, но опыт подсказывает, что полиция приедет быстрее, чем сантехник.

«Найдет ли полиция-то, – подумала Милдред, – что нашла (или не нашла) я?»

Голоса[159]

Голоса[159]

Когда Фердинанд Кростуэйт (для друзей просто Ферди), холостяк со стажем, живший в одиночестве, слышал голоса из-за стены, это его обнадеживало и успокаивало. Голоса доносились из кухни, через стену от гостиной, когда прислуживавшая ему пара занималась утренними делами. Ближе к одиннадцати они умолкали и перемещались, как полагал Ферди, в паб по соседству. К обеду они возвращались в кухню, и он всегда был рад слышать их голоса. Он никогда не понимал свою старую русскую экономку в Венеции, которая, стоило ей услышать доносившуюся из кухни итальянскую речь, хлопала в ладоши и восклицала: «Я не буду потерпеть их воя!»

Прислуга Ферди вовсе не выла, а тихонько журчала по хозяйству, что не только ласкало слух, но и звучало для его ушей тихой лирической музыкой самой человечности, которой он опасался лишиться. Теперь это редкость: тишина, лирика, музыка, человечность.

Однако с некоторых пор он стал слышать их голоса даже тогда, когда знал, что прислуги нет дома, и его это встревожило. Самое очевидное и безрадостное объяснение состояло в том, что голоса ему просто мерещились. Это не такая уж редкость среди пожилых, как и перспектива старческого слабоумия. Ферди, конечно же, беспокоился. Да и кто бы не беспокоился? Эти голоса, так ласкавшие слух, когда доносились из кухни, отнюдь не ласкали его, доносясь невесть откуда, и уж тем более – из его собственной головы. Боже упаси!

Врач сказал ему, что многие люди его возраста жалуются на «шум в голове» и беспокоиться не о чем.

Если бы голоса звучали все время, Ферди бы так не волновался. Но они возникали лишь изредка, и в любом случае отличались от живых голосов, имевших другую тональность, хорошо ему знакомую. Эти мнимые голоса всегда звучали на одной ноте, и было трудно сказать, говорил ли мужчина с мужчиной, женщина с мужчиной или, может, женщина с женщиной. Даже если молодежь одевается так, что иной раз не поймешь, парень это или девушка, их голоса все равно отличаются. Пусть даже женский голос может быть низким, а мужской – высоким, особенно во время спора. Впрочем, немузыкальное ухо легко спутает бас, альт, тенор, меццо-сопрано и сопрано. Ферди нельзя было назвать совершенно лишенным слуха, но, когда он слышал эти смешанные напевы, он часто не мог их разобрать.