– А что теперь с ней будет? – слова с трудом протискиваются сквозь пересохшее горло.

– Где-нибудь объявится, – пожимает плечами старуха. – На чердаке каком-нибудь, в подвале… Что такое, Сережа, вам плохо?

– Мне давно плохо, Нина Ивановна. – Я показываю ей ладони с культями пальцев. – И хорошо уже не будет.

Она проводит рукой по щеке, словно поправляя локон, которого нет.

– Что делать, Сережа. Жить все равно надо.

Старуха поворачивается, чтобы уйти, и я спрашиваю:

– А как ее находят, Куй-бабу?

– Не знаю, Сережа. Может, случайно. Кто-то почувствует, что она рядом, а потом сообразит, как с ней разговаривать. Один убежит со страху, другой убежит, да потом вернется, а третий сразу сторгуется и доволен будет. Сам не знаешь, чего от себя ожидать, пока с таким не столкнешься.

Она уходит, растворяется в полутьме коридора. Еле слышно захлопывается дверь.

Вечером звонит Виталик.

– Серый, я сегодня не приеду. Хочется одному побыть.

– Идет.

Я тоже хочу побыть один. Точнее – без Виталика. Слишком много я о нем узнал, да и о себе тоже. Сейчас мне лучше одному.

Ночью Тай укладывается ко мне на грудь и мурлычет. Такого не было с тех пор, как от меня ушла Таня, но засыпаю я все равно с трудом. Снятся мне то кровавые следы на больничном линолеуме, то нераспакованная детская кроватка в квартире Виталика, то яростно потрясающий жалом скорпион, вытатуированный на белой шее, то крысы, которые объедают уши, щеки и нос на трупе девчонки.

Я просыпаюсь, как от толчка, вижу два красных глаза, горящие надо мной в темноте, и давлюсь собственным воплем.

Тай соскакивает на пол и уходит. Даже кончик его хвоста выражает неодобрение.

Эдику я звоню вечером. Говорим о том о сем, потом я спрашиваю:

– А как там статья?