Директор, должно быть, и в самом деле был очень умный, — ведь только поистине умные люди пишут сложно и непонятно для всех.

Но спустя несколько дней отец сказал:

— Ну и галиматью же написал наш уважаемый Платон Сергеич!

— Неужто? — вскинулась Мария Михайловна и добавила с сожалением: — А так, по нему и не скажешь.

— Почему не скажешь? — спросил Толя.

— Такой солидный и представительный человек, — сказала она.

Отец усмехнулся:

— Типичный графоман, да еще наукообразный, самый опасный тип графомана.

— Папа, что такое графоман? — спросила Валя.

Отец внезапно нахмурился и обвел дочь и сына взглядом.

— Вот что, — строго сказал он, — я вас обоих весьма серьезно и настоятельно прошу — никому ни слова. Понятно?

— Понятно, — охотно отозвалась Валя, ровно ничего не поняв. — Конечно, понятно.

Отец недовольно поморщился:

— Я имел неосторожность высказаться при вас, так что очень, очень прошу…

— Все понятно, — прервал его Толя.

Он-то понял все сразу. Платон Сергеевич написал очень плохо, но они, он и Валя, не должны никому говорить об этом. Папа так хочет, так и должно быть.

В глубине души Толя был доволен: он не любил директора, и никто его не любил. Директор был заносчив, груб, мог оборвать, не дослушав; по всякому поводу вызывал родителей в школу и потом долго и нудно разглагольствовал о долге семьи, обязанной совместно со школой помогать делу воспитания подрастающего поколения.

Как все ограниченные, приверженные внешней суете люди, он изъяснялся крайне высокопарно, с учителями держал себя надменно, а с представителями роно и с другим каким-либо начальством — подобострастно и льстиво.

— Папа ему выложит, — с удовольствием сказал Толя Вале. — Он его разделает как надо!

— А мне его жаль, — сказала добросердечная Валя.