— Плоха, дяде-енька! Война… Все сердитые…

Что я мог сказать на это? Сочувственно усмехнулся и стал шарить в планшетке — где-то там должен был быть кусочек сахара. Чем еще мог порадовать малышку? В те времена о разных сладостях напрочь забыли.

Девочка обрадовалась и, любуясь белым кусочком, с упреком сказала матери:

— Видишь, дяде-енька добрый, а ты…

— Скажи дяде «спасибо» и замолчи.

— Спаси-ибо, — пропела малышка и лизнула сахар. — Марфуткой меня зовут. А это — сестричка, Надя. Молчит и молчит. А это мамка… Она сегодня…

— Замолчи! — прикрикнула на нее мать и еще ниже склонилась над чугунком.

— Пагади-и! — насупилась девочка. — Вот тато придет с войны, он тебе за сердитство да-аст…

Женщина подняла исстрадавшееся лицо и в сердцах крикнула:

— Да замолчи ты, горе мое языкатое!

Сидевшая у стола девушка резко раскрыла книгу, закрылась ею.

Марфушины губки задрожали. Вытерла рукавом повлажневшие глаза и снова лизнула кусочек сахара, который сжимала в кулачке.

Уже не мне, а словно самой себе пояснила:

— Война-а…

Тягостное чувство, пронизанное горечью молчания, вытолкнуло меня из хаты.

Мои товарищи, склонив друг к другу головы, напряженно рассматривали карту-двухверстку.

— Дон! — сказал один из них.

— Дон! — эхом повторил другой.

Тогда мы еще не знали, что через две недели, с еще большей тревогой разглядывая карту, скажем: Волга…

Я стоял у раскрытого окна и невольно прислушивался к хмурой тишине в хате.