Родители возвращались после ужина навеселе. Мать стучалась к Насте и, не заглядывая в комнату, спрашивала: «Алеша, хотите чаю?» — и тут же несколько невпопад отвечала себе цитатой: «Да и какой же русский не любит быстрой езды!»

За столом отец, удивительно моложавый и быстрый, рассказывал Алеше о прочитанной новой книге, совершенно на равных, ничуть не беспокоясь, что он его не поймет. Даже Молочков, так ценивший Алешин вкус, был больше склонен к объяснениям. Странно было, что Настя почти никогда не принимала всерьез участия в разговоре, роняла иронические замечания и торопилась увести поскорее Алешу к себе. Пока он еще не решался спросить, что́ ей не нравится в этих семейных встречах.

О Рите Ральфовне он больше не вспоминал. Как-то к слову Молочков сказал, что у нее роман с работником Министерства культуры, курирующим библиотеку, и она безуспешно пытается увести его из семьи. Он показал маленького, толстенького человечка, на редкость бесцветной внешности. Какой уж тут модерн, самый банальный случай, какие бывают и у них в поселке.

А Настя была совсем не модерн. Скорее, девятнадцатый век. Особенно когда она надевала старенькое длинное темно-зеленое платье и укладывала на затылке толстую коричневую косу. Ее маленькое японское личико было иногда так серьезно, что он злился на себя, что не умеет рассказать что-нибудь такое, чему бы она могла внимать, а не просто слушать. И еще ему нравились ее руки, узкие белые руки с длинными пальцами и чуть расширяющимися по-детски ногтями. Руки девушки, никогда не стиравшей белье, не мывшей полов. Он понимал, что, если она не стирала белье, значит, кто-то это делал за нее, но гнал от себя эти ханжеские мысли. И, стесняясь самого себя, думал, что, если они когда-нибудь станут мужем и женой, он сам будет стирать белье, чтобы сохранить эту красоту. Верно говорит Молочков, что порядочный человек непременно должен быть немного подкаблучником.

Чувство, которое он испытывал к Насте, было непохоже на те, что вызывали у него некоторые девчонки в школе и даже Рита Ральфовна — далекая, недоступная женщина. Там разнуздывалось воображение, можно было поговорить с ребятами о статях, о степени уступчивости, как будто и в самом деле успех зависел только от точного прицела.

Перед Настей он испытывал не робость, а то действительно целомудренное ожидание счастья, какое нельзя предварять убогими представлениями о нем.

Эту праздничность, чистоту и строгость его чувства замечали все. И хотя грозный плакат «Посторонним вход запрещается» по-прежнему висел на дверях отдела хранения, Кира Климентьевна делала вид, что не услеживает, как Алеша по десять раз на дню забегает в подсобку и даже иногда пьет там чай. Злоязычная Лика не позволяла себе острить по поводу их романа. И даже мрачный комендант, никогда не снимавший с пиджака медаль в честь восьмисотлетия Москвы, заметив на праздничном вечере, что какой-то пижон пристал к Насте в раздевалке, строго сказал: «Настю провожает Алеша».