Потёки грязи между пальцами ног, плоские ступни, большущая свисающая грудь... Побыстрее... Побыстрее перебирайте, руки... Побыстрее работай, трезубец... Даже сотня наймитов не досмотрит, как ты сама.

Когда она подняла на него тупое лицо, он понял, что это всё-таки она, и едва не крикнул.

Ах, богатый двор, богатый двор! Наймиты и най­мички, забор, деньги в кубышке где-то в подполье (их вечно нету, когда что-то необходимо купить), стада лошадей и коров, самые богатые и дорогие иконы во всей округе.

— Чего стал?.. Ступай...

Грубый от вечных дождей и ветров голос.

— Ну.

Глаза Христа были влажными. И тут из хаты вышел Он. И в нём мало что осталось от мягкого юноши с тёмными глазами. Невыносимо грубое лицо. Столько кри­вил душою, что глаза блудливо бегают. И тоже не узнал. Да что! Каждый день жадности, как тысяча веков, и толь­ко у щедрого жизнь коротка и певуча, как полет птицы.

— Чего он? — спросил хозяин. — Ты говорила с ним, Теодора?

Имя, которое прежде звучало как мёд. Тягучая жизнь скопидома! Проклятие!

— Хлеба, видимо.

— Даже гостия — хлеб только для тела, — опустил глаза школяр. — Хлеб души — милосердие и понимание.

— Святоша из бродяг, — понял его хозяин. — Ступай. Если бы это я всем хлеба давал — куда бы мои пятьдесят волок пошли? Псу под хвост? Ступай, говорю.

Христос молчал. Ему ещё в чем-то надо убедиться. В чём? Ага, промелькнёт ли на её лице хоть тень воспоминания.

— Ты кто? — спросил хозяин.

— Христос, — машинально ответил он.

Хозяин даже не особенно удивился

— И чудеса можешь?..

— Кое-что могу.

— Тогда сделай для меня... Вот и поминальничек подготовил, да в храм пока не намеревайся. Hу, уж теперь!..

— Что?