Страшно было то, что на тогдашних белорусских землях машина многовековой лжи и привычного лице­мерия столкнулась с первобытной, языческой ещё прав­дивостью большей части людей. Люд в деревнях не запирал домов (разве что ночью, от зверя), свидетельствовал только своим словом; за лжесвидетельства — убивали. Но уже тогда среди наиболее близких к храму людей на­чинала буйно расцветать ложь, кривая присяга, лжесви­детельства, доносы — всё то, что народ невразумительно называл «душою рыгнул».

За пару веков этому успешно научили целое обще­ство. Как не поверить после этого, что вера и догма смяг­чают нравы?!

— Произносил позорящие слова на Господа Бога? — спросил комиссарий суда. — Оскорблял?

Человек, видимо, был старой закваски. Не понял, почему он должен врать.

— Я его не ругал. Зачем мне оскорблять его? Я о другом...

Он признавал то, что говорил когда-то. Не весь посту­пок, а часть его, то, что было в действительности. Он не знал, что достаточно и части, что остальное доврут за него.

Со всех сторон на это единственно человеческое лицо смотрели морды. Обессилевшие бессонными но­чами, либо толстые, пергаментные, либо налитые кро­вью, — но всё равно морды. Каждая — не облик, не «лик Божий», не признак Высокого Существа, не Лицо, а имен­но os porci, свиное рыло без стыда и совести... Ожидали.

— Я не ругал, — повторил мужчина. — Пустое ме­сто не ругают. Я просто говорил, что не позволил бы Он таких мучений добрым, если бы был.

— Отведите... По оговору сознался... Следующий...

Подвели шляхтича. Очень потёртая одежда в пыли разных дорог, сбитые чёботы. Видимо, бездомный. Ма­ленький, неказистый собою, уже в летах. Личико с кула­чок, редкие усы, голодные и достойные жалости глаза.

— Имя, — перед шляхтичем комиссарий казался особенно сытым, неспешным, громогласным, как осёл.

— Варган Будимиров пан Котский, — улыбнулся че­ловечек.

— Ты расскажи о себе...

— Оно, пане... из согнанных я. Перевели с земли наши магнаты всех нас, бедолаг, в загоновую шляхту. Оно можно бы и жить, да только нобиль наш oбратил внимание на мою дочку... Приёмную. Друг покойника... Я, признаться, и женат не был... Жалко стало сироту. Пошёл безземельным с нею. А её и задумай отобрать, — голос у человека был слаб, он будто бы мяукал. — Оно... могущественные люди, что скажешь? Но и на могущественных есть Бог... Есть!.. Она того не вынесла. Просился я, чтобы мне хоть усы мои для позора вырвали, да не тро­гали дитя... Не вынесла... Чтобы позора не было — по­весилась... Неужто она преисподней душу свою отдала, чтобы чести не потерять? Не может быть такого жестокосердечия. Что может бессильный?.. Вот и хожу десять лет уж. Бог смерти не даёт... То курочку было носил с собою. Где навоз на дороге или зерно кто-то рассыпал — выпу­щу, поклюёт. А она мне порой — яичко. Да от старости неловкой стала. Убил её копытом магнатскии конь... Беленькая, так она кровью и облилась... Кое-где и я, как она, поклюю. Да вот вчера пришёл сюда да в корчме мо­лока немного купил. Давно не пил молока, а тут...