— По рылу непохоже что-то, — не согласился седо­усый. — Мазурики, по-моему.

Татарин осмотрел глазами апостолов, пожал пле­чами. Пошёл через толпу к храму. Люди расступились, увидев страшненького.

— Бар-раны, — сквозь зубы процедил крымчак.

Он шёл независимо, зная, что закон местных горо­дов — за всех чужеземцев и не даст их в обиду. Шёл и играл концом аркана, привязанного к кушаку.

Как хозяин, поднялся по ступеням, вошёл в при­твор, устремился было далее, в сам храм. Кустод стал у него на пути.

— Нельзя.

И сразу независимость словно куда-то исчезла. Тата­рин льстиво приложил руку к сердцу и склонился, отста­вив широкую, расплющенную вечной скачкой, тяжёлую задницу.

— Из дверей посмотрю, бачка, — елейно улыб­нулся крымчак. — Входить мне сюда скоро. Зопсем скоро-быстро.

— Оглашенный, что ли?

— Оглы-лашенный.

— Ну, смотри, — с сытой снисходительностью согласился кустод. — Это ты правильно. Вера наша настоящая, правдивая.

Крымчак начал присматриваться к правдивой вере.

«Возле входа толпятся с блюдами, на которых деньги, со свечами, с иконками, чётками.

Всюду красиво и хорошо пахнет, но на стенах, супротивно аллаху, подобие людей. Сколько же это душ отобрали они этим у живых?! Нечистые!

А вон кто-то опорожняет ведёрную кружку».

Узкие глаза осматривали золотые и серебряные раки, ризы, оклады икон, тяжёлые серебряные светильники. По­том хищно переползли на статуи. В парче, серебре и золо­те, в драгоценных каменьях. Со всех, словно водопад, льёт­ся золото. Золотые сердца, руки, ноги, головы, детородные члены, туловища, маленькие статуэтки животных — коров, лошадей, свиней... Улыбка пробежала по лицу:

— Бульбд добыре, бачка... Сюда сыкоро приходить буду.

Кто-то дотронулся до его плеча. Крымчак прыгнул в сторону, как огромная камышовая кошка. И успокоил­ся, отступил ещё, дал дорогу Христу. Тот сделал было еще шаг и неожиданно остановился. К нему тянулась рука. Густо-коричневая, испятнанная почти чёрными и почти белыми пятнами, перетянутая сетью жил, чёрная и иссе­чённая в ладони, словно каждая песчинка, перебранная ею за жизнь, оставила на ней свой след.

— Милосердный, подай, — умоляла старуха в лох­мотьях. — Стою и стою. Не хватает.

— Дай ей, Иосия.