— А ты не вдивляйся, — заметил дед Мосей. — Добра на свете больше, чем разной погани.

— Раньше и я так думал, — сказал матрос.

Мальчик не отходил от отца и не отпускал его руку.

— Тебя как зовут? — спросила мать.

— Это Веня, — ответил Юрка за мальчика. — Налей ему молока.

Мать усадила гостей под грушей и выложила еду: курятину, картошку, помидоры, лук. Обоим налила из цебарки по кружке молока.

Венька жадно смотрел на еду и глотал слюну. Матрос не пошевелился, суровое безразличие ко всему застыло на его лице, и шрамы только подчеркивали это. Юрку опять больно кольнуло: ведь матрос ничего не видит! Не видит, какого цвета помидоры и корка на хлебе; не видит, как падают с деревьев маленькие желтые груши-дички, а по веткам перепархивают и скубутся сытые воробьи; не видит, какие у дедовой Зорьки вокруг синих глаз мохнатые и рыжие-рыжие ресницы. Даже солнца для него нет. Он только чувствует, как оно греет, но свет — не видит. Как же это — совсем не видеть? Ничего и никогда. Сына своего не видеть. Или — мамку. Юрка зажмурился, представил себе это… Страшно!

Дед Мосей подал матросу мясо, хлеб.

— Отут тебе молочко, отут рядом. Ага.

— А вы, Мосей Савич?

— Закусуйте, мы вже обедали.

Цыплячье крыло и большой красный помидор мать выбрала Веньке; он стал жадно есть, но все время поглядывал, не надо ли еще чего отцу.

— Посоли, Вень, — попросил матрос, подставляя ломоть хлеба.

— Простите, — наклонилась мать за солью. — Я забыла… простите.

— Зачем так? — возразил матрос. — Голодных кормите… та еще извиняетесь.

Вот ведь как бывает. Юрка думал: они с матерью, бездомные, — самые бедные во всей округе, а выходит — есть люди еще бедней и несчастливей их, беженцев. Этим людям приходится даже милостыню просить. Вот оно как бывает.

— Вы живете на станции? — спросила мать.

— Тут, в поселке, — кивнул матрос.

— Он як женился — одразу переехал до своей невесты, — уточнил дед Мосей. — В нашем Раздольном хаты у Миколы не було. Сиротой вырос.

— Как там Фекла? — повернулся матрос к деду. — Все молодеет?