— Все пузо заморозит!

Мотя, положив вафельный коржик на форменный держатель, похожий на подсвечник, принялась скрести ложкой в баке, доставая мороженое и накладывая его пирамидкой на вафлю.

— Кажуть, у тебя дочка родилась?

— Крикунья…

— Третье дите?

— Ага, третье.

— Куда их столько робишь!.. — деланно ужаснулась.

— Нехай растут. На старости пригодятся.

— Долго жить рассчитываешь?

Антон улыбнулся, разводя руками:

— Теперь отступать некуда. Надо же их поить-кормить, выводить в люди. А ты что, помирать собираешься, чи шо?

— Я людина свободная… Меня ничто не держит. — Мотя с тоской в глазах посмотрела на Антона, горько поджала губы.

— Лишнее говоришь… — Потянулся через барьер, намереваясь взять Мотю за руку, но остановился в нерешительности, положил ладонь на перегородку. Затем обратился к сыну, передав ему мороженое: — Гуляй, я скоро. — Повернувшись к немалой толпе «кумовьев», пригласил: — Пошли, казаки!

Шумно и людно ввалились в зал, сдвинули столы. Пили «Столичную», закусывая фаршированным перцем, густо залитым бордовым томатом. При расчете у официантки не оказалось мелочи и она вместо сдачи принесла малый кулек конфет-подушечек.

— Добро! — кивнул Антон. — Володька пожует.

Нашел сына в парке, у могилы, где захоронены воины, погибшие при освобождении Новоспасовки. Много детей собралось в этом месте. Они плотно обступили могилу. А внутри образованного ими круга, у самых плит с высеченными именами солдат, медлительно расхаживала женщина вся в черном. По временам она опускалась на колени, трудно дыша, отвешивала низкие поклоны, крестилась истово. Антону бросилось в глаза то, как она, одетая в траур, резко выделялась на фоне белых плит, светлого пьедестала и крашенного белилами памятника-надгробья — коленопреклоненного воина, снявшего каску и державшего ее у изгиба левой руки.

Женщина, обойдя могилки-плиты, надолго припала к одной из них. Ее плечи подрагивали от тихого, умиротворенного плача. Антон знал эту женщину. Да и не только одному Антону она была известна. Старая мать-армянка, разыскавшая наконец могилу сына, ежегодно приезжала сюда, чтобы поклониться праху. Обычно она наведывалась в аккурат к девятому мая, ко Дню Победы, сейчас что-то сильно припозднилась, приехала только к концу лета. Оторвавшись от плиты, она взяла в руки свою темную матерчатую сумку, приблизилась к детям, стала оделять их поминальными гостинцами: пряниками, печеньем, орехами, фисташками на меду, маковинами. Подарок, которым Антон надеялся порадовать сына, показался ему теперь пресным, был не к месту. Антон сунул газетный кулек в карман пиджака, слепо уставился на приезжую армянку, которая неизвестно чем напомнила ему его мать Настасью Яковлевну. Что-то глухо ударило под сердце. Он машинально нащупал сыновью руку, сжал ее зачем-то крепче обычного, повел сына к выходу.