— Чуть-чуть ниже…

Третий и четвертый снаряды Климов вогнал в амбразуру.

— Хорош, — Костромин опустил бинокль.

От внимания Крылова не ускользнули ни разрывы снарядов впереди, ни радость командира роты, но самое сильное впечатление произвело на него поведение Климова и Костромина. Полная собранность, никакой торопливости, никакого возбуждения. Не в этом ли заключалась высшая солдатская доблесть — вот так добросовестно делать то, что надо было делать на войне? Здесь, на окраине только что освобожденного от оккупантов села, Крылов впервые по-настоящему почувствовал себя сорокапятчиком. Глядя на ювелирную работу Костромина и Климова и видя благодарный взгляд командира стрелковой роты, он ощутил свою непосредственную причастность к расчету, словно сам стрелял из орудия. В марте он воспринимал свое появление среди батарейцев как простую случайность, в мае и июне он осваивал противотанковую пушку, а теперь его знания подкреплялись боевым опытом, отчего все будто изменилось, хотя его личное участие в действиях расчета по-прежнему было таким же скромным, как раньше. Но обязанности тут у всех были скромные: здесь не скоротечный партизанский бой, а круглосуточная работа. Надо было терпеливо делать свое дело, вознаграждением же за труд будут вот эти километры пройденных дорог.

* * *

Скрытые за избами, приближались танки. Пехота очищала для них лоб поля, ручейком стекала в низину, заросшую травой и кустарником.

— Орудия вперед! — Подолякин заторопил взвод, подтягивая пушки к пехоте. — Бери правее ручья, Костромин!

Шесть серых от пыли тридцатьчетверок выстроились в линию и с хода открыли огонь. Пехота поднялась, пошла вперед. Поле уже вскипало громовыми черными разрывами, и над землей поплыли удушливые волны дыма и пороховой гари. Загорелся первый танк. Он напоминал живое существо, гибнущее в огне и дыму. Задымился второй — остальные продолжали бить из орудий.

Земля и небо содрогались. По всей низине бешено взлетали грязно-дымные столбы, и нигде уже не видно было ни одного человека, словно металл смел с лица земли все живое.

Горели уже четыре танка, а между ними, в дыму и копоти, маневрировали, не прекращая стрельбы, последние два. «Ну чего вы маячите!.. — хотелось крикнуть Крылову от боли и возмущения. — Вы же мишени! Нельзя так!» Он не знал, как надо было, но если бы он был артиллеристом и находился там, на косогоре, с которого немцы расстреливали танки, он запросто попал бы в эти неуклюжие машины. Неужели нельзя как-нибудь замаскироваться, наполовину скрыть себя?

Загорелся пятый танк, и теперь весь лоб поля представлял собой один сплошной черно-красный костер, будто горела сама земля. Но шестая машина отползла за бугор, оставив на виду одну башню. Давно бы так.