— Грабли-то убери, — говорил он Омскому, который любил вольготно устроиться на нарах, уперев в кого-нибудь колени.

— Ничего, потерпишь, ты теперь не в пехоте, а в артиллерии.

— В пехоте таких доходяг, как ты, нет, там сразу ноги пообрывает.

— Ишь паразит, — ухмылялся Омский, но ноги все-таки убирал.

«Все относительно, — подумал Крылов. — Для какого-нибудь интенданта стрелковый полк — это сплошь пехота, а вот для Гришкина пехота — это лишь стрелковые взводы. Артисты, давшие концерт в прифронтовой полосе, считают, что побывали на фронте, а для пехотинца фронт — это узкая полоска земли, над которой свистят пули и воют мины. Корреспондент, заглянувший на прифронтовой аэродром или на огневые позиции корпусной артиллерии, отстоящие от переднего края на десяток километров, говорит: «Ну, мне пора в тыл!» Для пехоты же тыл начинается за ее спиной, в пятидесяти-ста метрах от переднего края».

10 ЛЮДИ В ОКОПАХ

10

ЛЮДИ В ОКОПАХ

Перед тем как батарея окончательно покинула обжитые землянки, Крылов получил от матери полное тревоги письмо.

«У меня все хорошо, — ответил он, — жив, здоров, нахожусь в тылу, в полной безопасности, и пробуду здесь долго».

Сколько таких писем шло с фронта! Ложь, сказанная с чистой совестью, была лучше правды, потому что поддерживала у матерей, жен и сестер надежды на возвращение домой их близких.

Полк снова выступил на передовую.

Шли днем и ночью, и по тому, как глухо и малолюдно становилось вокруг, как отчетливо бухали разрывы и потрескивали пулеметы, все поняли, что передовая рядом. Чем ближе к ней, тем острее у солдата ощущение оторванности от остального мира, а его собственный мир, уменьшаясь, сужается до тех пор, пока единственной и главной реальностью для него не становится окоп. В этой точке земли концентрируется вся жизнь солдата. Здесь он спит, ест, отсюда приглядывается к вражеской траншее, сюда ему приносят письма и табак.

В зависимости от того, какова степень относительной безопасности солдата, окоп может быть «хорошим» или «плохим». Отсутствие дождей, твердый грунт, блиндаж в один-два наката да веселый говор своей артиллерии — это уж совсем «хорошо». «Жить можно, — скажет солдат, — только там вот не задерживайся: лупит вовсю, и не маячь в траншее: пулю схватишь, а в остальном хорошо!..» «Плохо» же, когда грязь, дождь, холод и негде укрыться от огня, и табаку нет, и людей совсем мало, и своя артиллерия будто сквозь землю провалилась, и совсем уж потерян счет дням, а смены нет и нет конца изматывающему нервному напряжению…

Деревня, вернее, десятка два крапивных кучек, одним краем упиралась в передовую. Здесь была «плохая» позиция, потому что едва взвод приблизился к деревне, на краю ее оглушительно разорвалась тяжелая граната. В предутренней мгле разрыв прозвучал особенно зловеще. Лошади испуганно фыркнули, метнулись было в сторону — Сафин удержал их и погнал прямо на рассеивающийся дым, а там, где они только что были, взметнулся другой желто-серый шар. Третий разрыв прилепился на бугре за лощиной, а потом над головами сорокапятчиков провыл еще более тяжелый снаряд и улетел далеко в тыл, откуда до них запоздало донесся лишь слабый хлопок.