– Ветчина ужасно толстая.

– В другом сэндвиче она тонкая, папа.

– Толстая или тонкая, сомневаюсь, что мои вставные челюсти с ней справятся, – пожаловался кузен Джок. – Нет ничего хуже, чем плохо подогнанные вставные челюсти. Они перекатываются, что твой корабль на волнах, и если б я рассказал вам, что я нашел под ними ночью…

Мы испугались, что он вытащит их, чтобы продемонстрировать их изъяны, но в тот самый момент вернулся Ричард Куин с бутылкой пива и стаканом.

– У старика нашлась лишняя бутылка, – сказал он. – Но он как раз ужинал, и у него было пиво, и он дал мне попробовать, и оно оказалось ужасно противным, почему вы его любите?

Он выглядел очень красивым, когда наполнял стакан; его кожа раскраснелась от спешки, а черты брезгливо заострились. Кузен Джок посмотрел на него, и к нему тоже вернулась красота. С лица его исчезла ухмылка, и он снова стал походить на юного поэта, жившего на заре великой романтической эпохи.

– Ты, паренек, кажись, и сам умеешь играть на флейте? – спросил он.

К нашему изумлению, Ричард Куин ответил:

– Нисколько.

Кузен Джок открыл было рот, чтобы возразить, что ему не раз говорили обратное, но снова его закрыл. Он понял, что Ричард Куин ведет собственную игру, что он дерзит и делает это так, чтобы его дерзость заметили. Наконец кузен Джок медленно и без намека на комический акцент произнес:

– Нет? Значит, я ошибся. Но я играю на флейте. Я сыграю вам прямо сейчас.

Он встал и помедлил мгновение. Он был выше, чем нам казалось; когда он протянул свою длинную изящную руку и погасил свет в газовой люстре, то выглядел очень высоким. Пока калильные сетки розовели, утрачивая белизну, он сходил в прихожую и принес свою флейту. В его отсутствие мы молчали. Мамин взгляд обратился к окнам, которые так и остались незашторенными, хотя уже стемнело. На лужайке лежал прямоугольник света, а значит, папа работал в кабинете. Констанция сохраняла свое обычное монументальное спокойствие, но Розамунда подошла, села у ее ног и запрокинула голову, так что ее золотистые волосы легли на колени ее матери; я уже не раз замечала, как она делает так, когда думает, что ее мать грустит, это было своего рода проявлением ласки. Кузен Джок тихо, словно призрак, вернулся в комнату и встал у камина. Мы не видели в сумраке ничего, кроме его светлых волос и белой рубашки.

Высокая нота флейты подобна крику сычонка в летней ночи. Удивительно, что звуки флейты кажутся такими простыми и естественными и так тонко действуют на слушателя, что тот еще невероятно долго хранит в себе ее голос, и при этом флейта с готовностью повинуется пальцам, языку и дыханию музыканта, что делает ее одним из самых проворных инструментов. В прошлый раз, когда я слушала кузена Джока, мне показалось, что он играет слишком безупречно; он словно бы продал душу дьяволу за исполнительское мастерство и потому, само собой, играл без души. Но сейчас его игра в полной мере передавала тройную загадку выбранной им мелодии – знаменитого соло на флейте из «Орфея» Глюка, а также известных вариаций этой композиции. Отрывок совершенный, словно чистый звук; одни только интонации вызывают восторг. Кроме того, он идеально описывает то, что происходит с Орфеем и Эвридикой в этой части оперы. Музыка точно выражает переживания любого, кто испытал глубокое горе, которое можно обуздать, сохраняя здравомыслие, но нельзя изменить, даже если в будущем удастся справиться с его последствиями. Глюк описал то, что наполняло сердце моей матери, когда она смотрела в окно на темный сад и видела на лужайке квадрат света. Он описал чувство, которое, вероятно, возникло в крепком и словно высеченном из мрамора теле Констанции, когда этот гротескный человек нарушил ее покой. Еще одним парадоксом было то, что он же теперь восстанавливал его живительной музыкой Глюка.