Ван знал, что он не вполне ученый, но настоящий художник. Парадоксальным и необязательным образом присущая ему артистичность проявилась как раз в его «академической карьере», в его небрежных и высокомерных лекциях, в том, как он вел семинары, в его статьях о больных умах, во всем том, что, начавшись как увлечение вундеркинда, еще не достигшего двадцати лет, к тридцати одному году принесло ему «почести» и «репутацию», которых многие поразительно трудолюбивые люди не приобретают и к пятидесяти. В такие печальнейшие моменты жизни, как этот, он приписывал по крайней мере часть своего «успеха» занимаемому им положению в обществе, своему богатству, своим многочисленным пожертвованиям (своего рода продолжение и развитие его привычки одаривать царскими чаевыми всех этих осунувшихся бедняков, убиравших комнаты, управлявших лифтами, улыбавшихся в отельных коридорах), неустанно расточаемым им разным достойным учреждениям и студентам. Быть может, Ван Вин не слишком сильно заблуждался в своей саркастичной догадке; ибо на нашей Антитерре (как и на Терре, согласно его собственным изысканиям) трудящаяся в поте лица Администрация предпочитает (если только ее не растрогать неожиданным возведением нового здания или бурным денежным потоком) безопасную серость академической посредственности подозрительному блеску В.В.

Когда он достиг сказочной и постыдной цели своего путешествия, уже вовсю заливались соловьи. Он, как всегда, испытал прилив животного вожделения, когда автомобиль свернул на дубовую аллею между двух рядов фаллофорических, одинаково вздыбленных статуй, напоминавших строй солдат, взявших свои стволы на караул. Желанный завсегдатай с пятнадцатилетним стажем, он не потрудился «телефонировать» (новый официальный термин) о своем визите. Луч прожектора осадил его: увы, он попал на гала-вечер!

Доставивший члена клуба водитель обычно оставлял автомобиль в специальном загоне у сторожки охранников, подле уютной закусочной для прислуги, с безалкогольными напитками и несколькими невзрачными и недорогими шлюхами. Но в ту ночь огромные полицейские машины, не уместившись под гаражным навесом, заняли не только стоянку, но и примыкающую к ней перголу. Велев Кингсли подождать под дубами, Ван надел баутту и отправился на разведку. Его любимая дорожка вдоль стены вскоре привела его к одной из широких лужаек, служивших бархатистым преддверием к самому поместью. Аллеи перед домом были ярко освещены и столь же многолюдны, как Парк-авеню, – сравнение вполне уместное, поскольку принятый ушлыми шпионами способ маскировки напомнил Вану его родину. Кое-кого из этих людей он даже знал в лицо – они надзирали за манхэттенским клубом его отца всякий раз, как добрейший Гамалиил (не переизбранный после четвертого срока) изволил в нем обедать во всей красе своих неформальных гагалий. Агенты изображали тех, кого привыкли изображать, – торговцев помпельмусами, чернокожих лоточников с бананами и банджо, отживших или, по крайней мере, неурочных «переписчиков», неубедительно спешивших по круговым траекториям в маловероятные конторы, а также перипатетических читателей русских газет, замедлявших шаг до трансовой остановки и затем возобновлявших прогулку, зарывшись в свои «Эстотийскiя Вѣсти». Тут Ван вспомнил, что г-н Александр Скрипач, новоизбранный президент Соединенных Америк и полнокровный русский, прилетел с визитом к королю Виктору, и справедливо заключил, что оба теперь предаются любовной неге. Комичная сторона шпионского спектакля (быть может, в точности отвечавшего их устаревшему представлению об американском тротуаре, но едва ли подходившего для причудливо освещенного лабиринта английских изгородей) смягчила его разочарование, когда он брезгливо содрогнулся при мысли о том, чтобы разделить утехи с историческими фигурами или довольствоваться храбрящимися девицами, которых они взяли на пробу и отвергли.