Она была такой трогательной душкой, что когда они выходили из Гриля, он не мог удержаться – ибо чувственность лучший питательный бульон роковой ошибки, – чтобы не погладить ее глянцевитое молодое плечо, идеальная бильбоковая округлость которого на одно мгновение, счастливейшее мгновение в ее жизни, попала в чашечку его ладони. Затем она пошла впереди него, так ощущая на себе его пристальный взгляд, как если бы выигрывала приз «за выдержку». Он мог описать ее платье лишь как ворох перьев (если у страусов бывают медно-рыжие завитки), подчеркивающих длину ее ног в ниноновых чулках и свободу ее широкой походки. Объективно говоря, элегантность Люсетты отличалась большей остротой, чем у ее «вагинальной» сестры. Когда они переходили от палубы к палубе, пересекали площадки, где русские матросы, одобрительно поглядывая на красивую пару, говорящую на их несравненном языке, споро натягивали бархатные канаты, Люсетта казалась ему каким-то акробатическим существом, нечувствительным к буйству моря. С негодованием джентльмена он обратил внимание на то, что ее надменно поднятый подбородок, черные крылья и легкая походка привлекали к себе не только невинные голубые взоры, но и дерзкие взгляды похотливых попутчиков. Он во всеуслышанье объявил, что следующий же нахальный примат получит пощечину, и, невольно попятившись назад, все еще нелепо-воинственно жестикулируя, упал в палубный шезлонг (он тоже слегка прокрутил катушку времени вспять), вызвав у нее звонкий смех. Чувствуя себя теперь намного более счастливой, наслаждаясь его галантной шампанской вспыльчивостью, она увела Вана прочь от миража своих поклонников, обратно к лифту.

Без особого интереса они осмотрели выставленные в витрине предметы роскоши. Люсетта усмехнулась, увидев купальный костюм из ткани с золотыми нитями. Вана озадачило наличие среди вещей нагайки и кирки. Полдюжины экземпляров «Зальцмана» в глянцевитых обложках импозантно возвышались между портретом красивого, задумчивого, теперь совершенно забытого автора и Минго-Бинговой вазой с иммортелями.

Он ухватился за красный канат, и они вошли в салон.

«На кого же она похожа? – спросила Люсетта. – En laid et en lard?»

«Не знаю, – солгал он. – На кого?»

«Это не важно, – сказала она. – Сегодня ты мой. Мой, мой, мой!»

Она цитировала Киплинга, ту строчку, с которой Ада, случалось, обращалась к Даку. Он огляделся в поисках соломинки прокрустовой прокрастинации.

«Пожалуйста, – сказала Люсетта, – я устала ходить, я слаба, меня лихорадит, я ненавижу штормы, давай уже пойдем в постель!»