В волшебных лучах проекционного аппарата, в контролируемой галлюцинации балериновой грации, десять лет ее жизни сошли, как пелена, и она вновь предстала перед ним той самой стройной трусишкой, qui n’en porte pas (как он однажды пошутил, чтобы досадить ее гувернантке неверным переводом вымышленного француза): памятный пустяк, вторгшийся в озноб его нынешних чувств с раздражающей глупостью невинного незнакомца, спрашивающего у поглощенного своим зрелищем вуайериста дорогу в лабиринте убогих переулков.

Люсетта узнала Аду спустя три или четыре секунды и сразу сжала его запястье:

«Ох, это ужасно! Это должно было произойти. Это же она! Уйдем, прошу тебя, уйдем! Тебе не следует видеть, как она унижает себя. А какой отвратительный грим! И каждый жест ребячливый и неверный —»

«Всего одну минуту», сказал Ван.

Отвратительный? Неверный? Она была само очарование, она казалась и чужой, и до боли знакомой. Благодаря какой-то невиданной удаче искусства, какому-то волшебству случая, те несколько коротких сцен с ее участием образовали идеальный компендиум ее обликов 1884, 1888 и 1892 годов.

Гитана склоняет голову над живым столом, образованным услужливой спиной Лепорелло, чтобы начертить на клочке пергамента грубую карту пути к замку. Сквозь длинные черные волосы, разделенные движением ее плеча, белеет ее шея. Она уже больше не Долорес какого-то другого мужчины, она маленькая девочка, обмакивающая акварельную кисть в краску Вановой крови, и замок Донны Анны больше не замок, а болотный цветок.

Дон скачет мимо трех ветряных мельниц, вращающих черными крыльями на фоне зловещего заката, и спасает Долорес от мельника, обвинившего девушку в краже горсти муки и разорвавшего на ней тонкое платьице. Шумно сопящий, но все еще радостно-оживленный, Жуан переносит ее через ручей (ее босой палец акробатически щекочет ему щеку) и, войдя в оливковую рощу, опускает ее на траву. Теперь они стоят лицом к лицу. Она сладострастно пробегает пальчиками по украшенному драгоценными камнями навершию эфеса его шпаги, она трется упругим девичьим животиком о его вышитое трико. И вдруг на выразительном лице бедного Дона появляется гримаса преждевременной судороги. Он гневно отстраняется от нее и, нетвердо ступая, возвращается к своему жеребцу.

Вану, однако, только значительно позже открылось (когда он посмотрел – когда ему пришлось посмотреть, а потом пересмотреть еще и еще раз – всю картину, с ее печальным и гротескным финалом в замке Донны Анны), что в том самом, будто бы случайном объятии и состояла месть Каменного Рогоносца. Удрученный сверх меры, Ван, собственно, решил покинуть зальчик еще до того, как следующий эпизод наплывом сменил сцену в оливковой роще. Как раз в момент перехода три пожилые дамы с каменными лицами выразили свое неодобрение фильму, поднявшись со стороны Люсетты (достаточно худенькой, чтобы остаться сидеть) и в три отрывистых шага протиснувшись мимо Вана, которому пришлось встать. Одновременно он заметил двух человек, давно пропавших из виду Робинзонов, которые были, по-видимому, отделены от Люсетты тремя ушедшими дамами и теперь подбирались к ней поближе. Расплываясь в улыбках доброжелательности и самозабвения, они бочком подступили к Люсетте и шумно уселись рядом с ней, а она повернулась к ним со своим последним, последним, последним приношением непреклонной учтивости, которая была сильнее краха надежд и самой смерти. Они уже перегибались через нее, обращая к Вану свои сияющие морщины и дрожащие пальцы, когда он, воспользовавшись их вторжением, пробормотал юмористическое оправдание плохого морехода и покинул сумеречно кренящийся зал.