По меньшей мере дважды в год наша счастливая пара пускалась в баснословно долгие путешествия. Ада больше не разводила и не собирала бабочек, но на протяжении всей своей деятельной и здоровой старости увлеченно снимала их на пленку в естественной среде обитания, в глубине своего сада или на краю света – порхающих и отдыхающих, садящихся на цветы или грязь, скользящих вдоль травы или гранита, сражающихся или спаривающихся. Ван сопровождал ее в кинематографических странствиях в Бразилию, Конго, Новую Гвинею, но втайне предпочитал потягивать коктейль под сенью тента, чем тянуть лямку под деревом, дожидаясь, пока какая-нибудь редкость наконец не соблазнится приманкой и не будет заснята в цвете. Потребовалась бы еще одна книга, чтобы описать приключения Ады в Адаландии. Пленки – и распятых актеров (Демонстрационные Экземпляры) можно посмотреть, по предварительной записи, в Музее Люцинды, Парковая улица, 5, Манхэттен.

2

Он оправдал фамильный девиз: «Здоров как Вин – отец и сын». Оглядываясь назад в пятьдесят лет, он видел сужающееся удаление лишь одного больничного коридора (с парой обутых в белое опрятных ножек, спешащих прочь), по которому его когда-либо провозили в кресле-каталке. Теперь, однако, он стал замечать, что в сводах его физического благополучия возникли скрытые ветвящиеся трещинки, как если бы неотвратимый распад слал к нему сквозь толщу статичного серого времени своих первых эмиссаров. Заложенность носа вызывала удушливые сны, а на пороге легчайшей простуды поджидала невралгия со своей тупой пикой. Чем шире становился его прикроватный столик, тем больше он загромождался такими решительно необходимыми ночью вещами, как капли от насморка, эвкалиптовые пастилки, восковые ушные затычки, желудочные таблетки, снотворные пилюли, минеральная вода, цинковая мазь с дополнительным колпачком (на случай, если изначальный сбежит под кровать) и большой носовой платок, чтобы утирать пот, собирающийся между правой челюстью и правой ключицей, не желающими свыкнуться ни с его новой дородностью, ни с его привычкой спать только на одном боку, дабы не слышать сердцебиения: как-то ночью в 1920 году он совершил ошибку, подсчитав общее число отпущенных ему (на следующие полвека) ударов сердца, и теперь нелепая спешка обратного отсчета раздражала его и ускоряла темп, с которым он несся в могилу. За время своих одиноких и совершенно избыточных странствий он приобрел болезненную чувствительность к ночным шумам в роскошных гостиницах (гогофония грузовика оценивалась им в три имбецибелла; дурацкие возгласы, которыми обмениваются молодые подмастерья субботней ночью на пустой улице, – в тридцать; транслируемый радиатором отопления храп из нижней комнаты – в триста), а ушные затычки, хотя и незаменимые в отчаянных ситуациях, имели неприятное свойство (особенно если перебрал вина) усиливать стук в висках, диковинный визг в неизведанных носовых пазухах и жуткий скрежет шейных позвонков. К отзвуку этого скрежета, передаваемого в мозг артериями до тех пор, пока не включалась система сна, он относил странную детонацию, которая происходила где-то у него в голове в тот миг, когда чувства обманывали сознание. Антацидных мятных облаток и подобных снадобий зачастую оказывалось недостаточно, чтобы унять разновидность старой доброй изжоги, неизменно терзавшей его после некоторых пряных соусов; зато с каким юношеским нетерпением он предвкушал чудесное действие полной ложки соды, разведенной в стакане воды, которая непременно выпустит три-четыре облачка отрыжки, размером с воздушные шарики, в каких во времена его детства помещались реплики героев комиксов.