А после того высокие двери закрываются, да открываются через девять месяцев, когда молодая Княгиня Нежана держит среди горностаевых шкур дитя.

Наследника.

И называют того Роговладом...

Марево времени дрожит, словно бы Ярослава снова в воде оказалась. Напротив - все тот же муж, что держал ее на глубине. Видится ворожее молодой, будто бы не силен он больше, и слово - трудом немалым:

- Гляди!

...А море соленое выталкивает молодую ворожею в другой день. В другую жизнь. И слышит девка, стоя на Головной Площади Камнеграда, как люди кричат от испуга: степняки на Город Каменный идут. Война будет.

И кто-то перешептывается, что Тур Каменный, Князем ставший опосля кончины отца, нынче уж не тот: все войну с соседями развязывает, границы расширяя. Да все чаще оставляет Княгиню молодую с мальцом одних, а сам идет в покои чужие, в которых еще не бывал. И эта новизна, говорят, манит Князя больше прочего. Словно маковое молоко, от которого бы забыться.

Все больше, все чаще, все...

Яра обернулась. Позади нее, в шагах всего двух-трех, тоже шептали. Старая женщина, что гляделась не просто больной - убогой. И жизни в ней - Ярослава это понимала точно, - едва теплилось на несколько дней. Да вот ярость, ненависть, что жгла душу, не отпускала.

А старуха и не старуха вовсе. Баба молодая, горем побитая. И когда-то рыжее волосье ее седым нынче стало.

Не старше Святославовой матери. Четыре десятка зим разменяла едва. Да душа выжжена, а оттого и слова злыми, колючими выходят:

- Не бывать в Камнеградском Княжестве добру, пока ирод этот, Тур Каменный, на троне. Проклинаю его. И Княжество кляну. Пусть боги старые, что хранили Землю Лесную, отворотятся что от Князя, что от народа лесного!

Баба выплевывает слова так яростно, что молодая ворожея чует: проклятье в силу вошло. Да и только ли оно?

Убитая горем уходит с Площади да идет в невысокую избу, самую убогую на Окрайной Улице. Изба та проста, низка, да бедна. Об одном окне, что у самой крыши едва виднеется. И крыша та, соломой старой укрытая, нынче гниет, протекает. Только не в избе бабье счастье было.

В девке ейной, красоте ненаглядной. С рыжими кудрями, за которые та еще младенчиком Пламеной прозвалась.

Ярка была девка ееная, статна. Хороша, что первоцвет весенний. И манила хлопцев подобно меду цветочному.

И все наокол завидовали красоте дивной. Пророчили ей судьбу благую, жизнь сытую. И мамка радовалась: уж как отдаст дочку в добрые руки, то и сама, и дитя ее, заживут...

Знать, людская зависть горем оборачивается, потому как дочери ейной барин приглянулся. Может, по-за красотою чудной и случилось то. Потому как стала бы простая девка глядеть на бояр? Верно, нет. А этой-то все твердили: диковинка ты самоцветная. И поверила ж, дура.