— Я повторюсь! — резко вскидывает голову женщина, глядя на меня так, как смотрят на крайне неприятного тебе человека. — Это были девяностые. Беспредел и в бизнесе, и во власти.

— Это ведь не главная причина? — мягко спрашивает Никита, садясь на подлокотник моего кресла и обнимая меня за плечи, явно демонстрируя матери, что с выбором тона и взгляда для меня она перестаралась.

Таисия Петровна смотрит на взрослого сына мокрыми глазами и начинает быстро говорить, словно боится, что ее сейчас перебьют или она сама передумает:

— Если это было отравление, а не несчастный случай в быту, то… То это было третье покушение на жизнь Рэма Ковалевского только за тот последний год. И удачное. Один конкурент в бизнесе был очень заинтересован в том, чтобы разорить или посадить любого из четырех друзей. Если бы не покровитель из МВД… Сел бы Верещагин. Сначала дело об отравлении фабриковали на него.

— Покровитель? — подсказываю я, искренне пораженная рассказом.

— Покровитель был у Ильи. Ильи Романовича Вяземского, — неприязненно смотрит на меня Таисия Петровна. — Еще по его старому бизнесу в Питере. Он всех и вытащил. Он же и придумал версию автокатастрофы. Тогда это было несложно, тем более для человека его уровня. Ковалевских и хоронили в закрытых гробах. Якобы обезображены аварией и пожаром после нее. На самом деле они были просто… синие… Их кожа была синей. Такая особенность отравления.

— И вы столько лет скрывали? — строго и как-то ощутимо горько спрашивает Никита, не давая матери расслабиться. — А расследование как проводилось? А если их всё-таки отравили?

— Да куплено следствие было! Ты слышишь меня? Это девяностые! Это кошмар наяву! — нервничает Таисия Петровна. — Двух надежных партнеров Ковалевского вообще насмерть забили в собственных подъездах. А оформлено всё было под ограбление наркоманов.

Мы молчим, и мать Никиты продолжает:

— На самом деле, со мной информацией Алексей делился крайне редко. Я больше ничего не знаю. Риту мы вырастили в память о ее родителях. И потом… Что мы могли тогда рассказать вам с Ритой? Никита! Вам было по тринадцать лет! Как ты это вообще себе представляешь?

— Но нам ведь не всегда было тринадцать, — ледяной тон Верещагина медленно замораживает нас обеих и его самого. — Пусть не в день совершеннолетия, пусть даже не в двадцать лет… Когда отец… умер, мне было уже двадцать девять. Какого черта?!

Мать смотри на сына печально и говорит:

— Это было решение твоего отца. Кто я такая, чтобы его оспаривать? И что дала бы тебе эта информация?

Сын не отвечает, и я на правах участника разговора снова вмешиваюсь.