«Сейчас девять часов, экипаж вернется не раньше одиннадцати, я уверен. Значит, до одиннадцати я совершенно свободен, могу сидеть в ее комнате напротив ее кресла, облокотившись о ее стол, и думать, что все тут напоминает о ней.

Раньше мне нравилось одиночество – я представлял его молчаливой, строгой, прекрасной нимфой, ореадой, которая спускается ко мне с гребней далеких гор. Одежды ее сотканы из голубого горного тумана, в дыхании – свежесть ветра, а в облике – величавая красота горных вершин. В то время я принимал ее спокойно и безмятежно; казалось, у меня легче на сердце, когда она со мной – безмолвная и великолепная.

Но с того дня, как я пригласил Шерли в классную комнату, когда она пришла и села рядом со мной, рассказала о своих тревогах, попросила о помощи и воззвала к моей силе, – с той минуты я возненавидел одиночество. Холодная абстракция, бесплотный скелет, дочь, мать и подруга смерти!

Как радостно писать о том, что так близко и дорого сердцу! Никто не отнимет у меня эту книжицу, а благодаря карандашу я могу доверить ей все, что хочу, даже то, в чем не смею признаться ни одному живому существу, поведать самые потаенные мысли, которые никогда не осмелюсь произнести вслух.

С того вечера мы почти не виделись. Однажды, когда я находился один в гостиной – искал там забытую Генри книгу, – Шерли вошла, уже одетая для концерта в Стилбро. Робость – ее робость, не моя – разделила нас, будто серебристая завеса. Я много слышал и читал о девичьей скромности, но, если не опошлять эти слова и использовать их к месту, они весьма хороши и точно отражают суть. Увидев меня, она застенчиво и уважительно поклонилась и отошла к окну, а я подумал, что на ум приходит только одно: непорочная дева. Для меня Шерли сама нежность и очарование в ореоле девичьей чистоты. Может, я самый глупый из мужчин, а вдобавок еще и самый обычный, но, если честно, ее застенчивость тронула меня до глубины души, пробудив самые возвышенные чувства. Признаюсь, вид у меня тогда сделался совершено дурацкий, но когда она опустила голову и отвернулась, чтобы скрыть румянец смущения, я, признаюсь, почувствовал себя на седьмом небе от счастья.

Знаю, это болтовня мечтателя, грезы восторженного романтического безумца. Да, я грежу, и время от времени буду грезить. Как же я смогу удержаться, если Шерли вдохнула романтику в мою скучную жизнь?

Порой она бывает сущим ребенком! Сколько в ней простодушия и наивности! Как сейчас вижу ее взгляд: она смотрит мне в лицо, умоляет не оставлять ее и требует, чтобы я пообещал дать ей сильный наркотик. Она признается мне, что не так уж и сильна, и ей вовсе не безразлично людское сочувствие, как все считают. Вижу слезы, украдкой капающие с ее ресниц. Шерли сказала, что я считаю ее ребенком, но ведь это правда. Вообразила, будто я ее презираю. Надо же, презираю! Как невыразимо сладостно было ощущать себя рядом с ней и в то же время выше ее, сознавать, что имеешь право и можешь поддержать ее, как муж должен поддерживать жену.