– Я в полном смятении, мистер Йорк. Я столько раз бился как рыба об лед, старался разорвать путы, вывихнул обе руки, пытаясь освободиться из оков, и расшиб себе лоб, колотясь об стену!

– Рад это слышать. Ты получил жестокий урок, но, надеюсь, он пойдет тебе на пользу и собьет с тебя спесь.

– Спесь? А это еще что? Самолюбие, самонадеянность – что за штука такая? Вы это продаете? Или, может, кто другой? Скажите только, кто и где: я торговаться не стану. Отдам последнюю гинею, лишь бы приобрести эдакую редкость!

– В самом деле, Роберт? Вот такой разговор мне по нраву. Люблю, когда люди говорят начистоту. Что с тобой стряслось?

– Все мое устройство пришло в негодность, вся механика организма разладилась, котел, который я принимал за сердце, вот-вот взорвется.

– Потрясающе! Эти строки стоит записать – похоже на белые стихи. Так, глядишь, ты и поэтом заделаешься. Если на тебя нашло вдохновение, Роберт, давай, не стесняйся. На сей раз я все выдержу.

– Я гнусный, омерзительный, подлый дурак! Иной раз допускаешь такую ошибку, что потом вовек не исправишь и всю жизнь будешь жалеть.

– Продолжай, парень! Для меня это как пироги, леденцы и орехи, очень уж я их люблю. Выговоришься – и сразу полегчает. Сейчас мы на пустоши, и на много миль вокруг нет ни единой живой души.

– Мне не стыдно признаться. У меня сейчас словно кошки скребут на душе, так что выслушайте их вопли.

– Для меня это будет музыкой! У вас с Луи прекрасные голоса! Когда Луи поет, кажется, будто звучит мягкий, глубокий звон колокола, меня аж в дрожь бросает. Ночь тиха, она тоже слушает. Смотри, она склонилась над тобой, как черный священник над еще более черным грешником в исповедальне. Исповедуйся, дружище! Ничего не скрывай! Будь искренен, как приговоренный, оправданный и возведенный в святые методист на собрании, где свидетельствуют о своей вере. Считай себя хоть грешнее самого Вельзевула: это поможет тебе успокоиться.

– Точнее сказать, «гнуснее самого Мамоны». Послушайте, Йорк, если я сейчас спешусь и лягу поперек дороги, вы ведь согласитесь проскакать по мне взад и вперед раз двадцать?

– Да я бы не прочь и с огромным удовольствием, не будь на свете такой штуки, как дознание коронера.

– Хайрам Йорк, я был уверен, что она меня любит. Видел, как ярко вспыхивали ее глаза, когда она замечала меня в толпе. Она вся пунцовела от смущения, подавая мне руку и спрашивая: «Как поживаете, мистер Мур?» Мое имя оказывало на нее волшебное действие. Стоило кому-нибудь его произнести, и она сразу менялась в лице, я это видел. И сама произносила его самым певучим голосом, на какой только способна. Она была со мной приветлива, интересовалась моими делами, тревожилась за меня, желала мне добра и пользовалась любой возможностью, чтобы мне помочь. Я не спешил – долго наблюдал, размышлял и сравнивал, а потом пришел к очевидному заключению: она меня любит! Я смотрел на нее, Йорк, – продолжил Мур, – и видел ее красоту, молодость и силу. Ее состояние помогло бы мне восстановить мою честь и финансовое положение. Впрочем, я и так ей благодарен: она уже раз существенно помогла мне, одолжив пять тысяч фунтов. Разве мог я забыть об этом? Усомниться в ее любви? Здравый смысл подсказывал мне, что надо на ней жениться. Как можно было пренебречь ее достоинствами, отказаться от заманчивого будущего, не послушать разумных советов, отвернуться от нее и бежать? «Моя благодетельница юна, мила, грациозна и влюблена в меня!» – повторял я себе вновь и вновь, с напыщенным самодовольством наслаждался этими словами, восхищаясь только собой и не ценя ее в полной мере. В глубине души я даже посмеивался над ее наивностью и безыскусностью, над тем, что она первая в меня влюбилась и не замедлила это показать… Послушайте, Йорк, вижу, у вашего хлыста крепкая, тяжелая рукоять: если хотите, размахнитесь как следует и выбейте меня из седла! Я заслуживаю хорошей трепки.