Достойный ответ, не правда ли, Йорк?

«Значит, я был слепым глупцом», – заметил я.

«Любить вас! – воскликнула мисс Килдер. – Ну да, я была с вами по-сестрински откровенна, не избегала вас, не боялась. Но нет, – продолжила она с торжеством в голосе. – Я не трепещу, когда вижу вас, ваша близость не заставляет мое сердце биться чаще».

Я возразил, что, разговаривая со мной, она часто краснела, и что одно мое имя приводило ее в волнение.

«Вы тут совершенно ни при чем!» – бросила она.

Я потребовал объяснения – безрезультатно. Вместо этого мисс Килдер принялась расспрашивать:

«Неужели вы думали, что я увлечена вами, когда мы сидели рядом на школьном празднике? Или когда остановила вас на Мейторн-лейн? Или когда заходила в вашу контору? Или когда мы гуляли по дорожкам? Неужели вы считали, что я влюблена в вас?»

Я ответил, что да.

Бог мой, Йорк, она вскочила, сразу стала выше ростом и словно вспыхнула пламенем. Она дрожала; казалось, от нее исходит жар как от раскаленных угольев.

«Это значит, что вы думаете обо мне самое худшее и отказываете мне в том, что для меня дороже всего. Это значит, что я предала весь женский род, своих сестер, и вела себя так, как женщина вести себя не должна, иначе она уронит свое достоинство и честь нашего пола. Я искала то, чего порядочная женщина искать не станет…»

Какое-то время мы оба молчали. Потом мисс Килдер снова заговорила:

«О, Люцифер, Утренняя звезда, ты низвергнут! Я так высоко вас ценила, а вы пали. Когда-то вы были моим другом, но теперь я вас изгоняю. Уходите!»

Но я не ушел. Слышал, как дрожит ее голос, видел, как кривятся губы, и знал, что сейчас снова прольются слезы. Я надеялся, что после грозы наступит затишье и, возможно, засияет солнце, и потому решил подождать.

Хлынул теплый ливень слез, такой же обильный, как первый, но теперь не такой бурный. Во всхлипываниях зазвучали новые нотки – более мягкие, полные сожалений. Мисс Килдер посмотрела на меня, и в ее взгляде читалась уже не гордость, а укор, не гнев, а глубокая печаль.

«О, Мур!» – сказала она, и это слова прозвучали страшнее, чем слова Цезаря: «И ты, Брут!»

Я попытался вздохнуть, но из моей груди вырвался стон. Грудь моя разрывалась от боли утраты, я чувствовал себя Каином.

«Я совершил непростительную ошибку, – промолвил я, – и теперь горько раскаиваюсь. Но каяться мне придется вдали от той, кого я обидел».

Я взял шляпу. Меня мучила мысль, что придется уйти, не услышав слов прощения. Я надеялся, что она не меня остановит. И она бы остановила, однако я нанес ее гордости смертельный удар, и теперь ей оставалось лишь молчать, не поддаваясь сочувствию.