Мистер Йорк приподнял шляпу и вытер лоб платком.

– А вот и луна появилась, – произнес он, указывая хлыстом через пустошь. – Вон она, выплывает из тумана, и сердито смотрит на нас, словно чудной красный глаз. Ну уж если эта луна серебряная, значит, лоб старины Хелстоуна бел как снег. Чего это она повисла над Рашеджем и глядит на нас так хмуро и злобно?

– Йорк, если бы Мэри любила вас молчаливо и преданно, чистой, но пылкой любовью – так, как вам бы хотелось, чтобы вас любила жена, – вы бы покинули Мэри?

– Роберт! – воскликнул Йорк.

Он поднял руку, но сдержался и, помолчав, произнес:

– Послушай, Роберт, этот мир странно устроен, а люди состоят из еще более странных элементов, чем те, что перебродили в котле первородного хаоса. Я мог бы поклясться во весь голос – так громко, что браконьеры примут эту клятву за уханье выпи на Билберрийском болоте, – я мог бы заверить тебя, что в этом случае только смерть разлучила бы меня с Мэри. Но я прожил на свете пятьдесят пять лет, хорошо изучил человеческую натуру и должен открыть тебе горькую правду: скорее всего, если бы Мэри любила, а не высмеивала меня, если бы я был уверен в ее чувствах и постоянстве, если бы меня не терзали сомнения и если бы я не претерпевал унижений, тогда… – Он тяжело уронил руку на седло. – Вполне вероятно, что и тогда бы я покинул Мэри!

Некоторое время они молча ехали рядом. Никто не проронил ни слова, пока Рашедж не остался позади. Над лиловым краем пустоши засветились огоньки Брайерфилда. Роберт, который был моложе спутника, и воспоминания занимали его меньше, заговорил первым:

– Я верю, и с каждым днем все сильнее, что в этом мире нет ничего стоящего: ни принципов, ни убеждений, – если только они не родились в очистительном пламени или в укрепляющей борьбе с опасностью. Мы ошибаемся, падаем, нас унижают, зато после этого становимся осторожнее. Мы жадно упиваемся ядом из позолоченной чаши порока или вкушаем его из нищенской сумы алчности. Ослабеваем, опускаемся, все доброе в нас восстает против нас самих, наша душа горько протестует против тела; идет настоящая внутренняя война, и если душа достаточно сильна, она побеждает и становится владычицей.

– Что ты теперь собираешься делать, Роберт? Каковы твои планы?

– Я не буду говорить о своих личных планах, тем более что это нетрудно: сейчас у меня их нет. В моем положении человеку не пристало думать о личной жизни: я весь в долгах. Что касается моей деловой жизни, то здесь мои планы слегка изменились. В Бирмингеме я ознакомился с действительным положением вещей, разобрался в причине нынешних беспорядков в стране. Тем же я занимался и в Лондоне. Там меня никто не знает, и я мог бродить где хочу и общаться с кем пожелаю. Я бывал там, где люди нуждаются в еде, одежде и топливе, встречал несчастных, живущих без работы и без надежды на лучшее. Я видел, как те, кто от природы добр и возвышен, вынуждены существовать среди ужасных лишений, терзаемые отчаянием. Я наблюдал других, более приземленных, – лишенные воспитания, они не испытывают ничего, кроме животных инстинктов. Будучи не в силах удовлетворить эти низменные желания, они похожи на измученных голодом и жаждой зверей. Я видел то, что послужило уроком моему разуму, и наполнило мою душу новыми чувствами. Я не собираюсь проповедовать снисходительность и сентиментальность, как не проповедовал и раньше, и по-прежнему не выношу тщеславие и строптивость. Если придется, я вновь сражусь с толпой мятежников и буду неутомимо преследовать их беглых вожаков, пока они не понесут заслуженного наказания. Однако теперь я буду делать это ради блага тех, кого они обманывают. Я понял, Йорк, что нельзя смотреть на жизнь однобоко и предвзято. Есть кое-что поважнее корыстных интересов, осуществления своих планов, даже бесчестящих долгов. Для того чтобы уважать самого себя, человек должен знать, что поступает справедливо со своими ближними. До тех пор, пока не стану внимательнее к невежеству и людским страданиям, я буду презирать себя за несправедливость. Что такое? – спросил он, обращаясь к коню, который услышал журчание воды и свернул туда, где лунный луч играл в хрустальном омуте ручья. – Поезжайте, Йорк! – крикнул Мур. – Я должен напоить коня.