– Теперь я понимаю про вас с Эшли практически все, – прервал молчание Ретт. – Я начал с той вашей малопривлекательной сцены в «Двенадцати дубах» и с тех пор благодаря своей наблюдательности уловил множество вещей. Каких вещей? О, что вы все еще лелеете романтическую страстную привязанность школьницы к своему кумиру, на что он отвечает так, как дозволяет ему благородная его натура. И что миссис Уилкс ничего об этом не знает, а вы вдвоем сыграли с ней хорошенькую шутку. Я понимаю практически все, кроме одного, и это не дает покоя моему любопытству. Так что же наш достойнейший Эшли – подвергал ли он когда-нибудь риску свою бессмертную душу ради вашего поцелуя?

Каменное молчание и повернутая к нему затылком голова были ему ответом.

– А, так, значит, он вас целовал. Предполагаю, сей факт имел место во время его увольнительной. И теперь, когда его, по всей вероятности, уже нет в живых, вы лелеете эти мгновения в своем сердце. Но я уверен, вы это переживете. Вот забудете его поцелуй, и тогда я…

Она обернулась, как разъяренная кошка.

– А ты… да иди ты к черту в пекло, – проговорила она напряженно, и зеленые глаза ослепительно блеснули. – Дай мне выйти из твоего паршивого кабриолета, пока я не выпрыгнула под колеса. И больше я с тобой слова не скажу.

Он остановил кабриолет, и она спрыгнула наземь – он не успел даже выйти и помочь ей спуститься. Широкая юбка зацепилась обручем за колесо, и толпе на площади открылось волнующее зрелище нижних юбок и панталон. Ретт наклонился и ловко отцепил кринолин. Скарлетт упорхнула, не произнеся ни звука, даже не оглянувшись, а Ретт засмеялся тихонько и причмокнул, трогая лошадь.

Глава 18

Глава 18

Впервые за всю войну Атланта услышала звуки боя. В ранние утренние часы, пока не пробуждались еще шумы города, со стороны горы Дозорной доносилась далекая канонада, низкий смутный гул, который мог сойти за летнюю грозу. Иногда раскаты становились громче и даже в полдень перекрывали уличную разноголосицу. Люди старались не прислушиваться, старались говорить и смеяться как ни в чем не бывало и заниматься своими делами, словно и нет там никаких янки, в двадцати двух милях от города, но ухо-то всегда было настороже. Лица приобрели какое-то странное, рассеянно-сосредоточенное выражение, потому что, чем бы ни были заняты руки, все постоянно вслушивались, вслушивались, и сердца по сто раз на дню внезапно подпрыгивали и замирали. Правда ли, что гул стал громче? Или только показалось, что громче? Удержит ли врага Джонстон на этот раз? Удержит ли?

Прямо под поверхностью видимого спокойствия бушевала паника. Во время отступления нервы натягивались день ото дня все туже, и теперь близка была уже точка срыва. Об опасениях не говорили. Сей предмет был под запретом, но натянутые нервы находили выход в громкой критике генерала. Публику била лихорадка. Шерман у дверей Атланты! Новое отступление отбросит армию конфедератов в самый город.