На последних его словах Скарлетт дышать перестала от изумления. Ну и что с того, что он оскорбил ее. Главное – он любит ее, любит! Но он упрям и противоречив и потому не может или не хочет сказать прямо и открыто, в простых словах – вероятно, из опасения, что она будет смеяться. Ну, попался, дружочек! Сейчас мы тебя проучим, и живехонько!

– Вы просите меня стать вашей женой?

Он выронил ее руку и громко расхохотался, а она испуганно вжалась в кресло.

– Боже сохрани, нет, конечно! Разве я не говорил вам, что я не из тех, кто женится?

– Ну а… Но… Что же тогда…

Он встал во весь рост, приложил руку к сердцу и изобразил преувеличенно галантный, почти карикатурный поклон.

– Дорогая, – проговорил он невозмутимо, – отдавая должное вашему тонкому и проницательному уму, я решил не соблазнять вас предварительно, а сразу просить вас стать моей любовницей.

«Любовницей»!

Слово билось у нее в голове, кричало ей, что она жестоко, грубо оскорблена, но в этот первый, ошеломляющий миг она не почувствовала оскорбления. Она ощутила лишь толчок дикой ярости, что он мог счесть ее такой дурой. Да, он, должно быть, считает ее круглой дурой, раз предложил такое вместо ожидаемого замужества. Обида, болезненный удар по самолюбию, разочарование – все разом перемешалось в ней, и не успела она подумать о высокой морали, с позиции которой даст ему отпор, как с языка сами собой сорвались первые попавшиеся слова:

– «Любовницей»! Ну и что я с этого буду иметь, кроме выводка шпаны?

У нее челюсть отпала: какой кошмар, что же это такое она наговорила?! А он смеялся, хохотал, ржал – до потери голоса. И все время вглядывался во тьму, где она сидела безгласной тенью, прижав ко рту платочек.

– Вот этим-то вы мне и нравитесь! Вы единственная откровенная женщина из всех, кого я знаю, единственная, которая смотрит на вещи с практической стороны и не напускает туману завываниями насчет греха и нравственности. Любая другая на вашем месте прежде всего упала бы в обморок, а затем указала бы мне на дверь.

Скарлетт вскочила на ноги, лицо ее горело от стыда. Как она могла сказать такое, как могла она, дочь Эллен, с ее воспитанием, сидеть здесь и слушать эти унижающие ее речи, а потом еще и позволить себе столь непристойную реплику? Она должна была завизжать. Лишиться чувств. Ей надлежало холодно отвернуться и в молчании удалиться с веранды. А теперь поздно, слишком поздно.

– Ну так я укажу вам на дверь! – крикнула она, не заботясь о том, что ее услышит Мелани или миссис Мид за два дома по улице. – Ступайте прочь! Как вы смеете говорить подобные вещи мне! Какое я совершила деяние, что вы предположили… Убирайтесь и не смейте больше здесь появляться! На этот раз все кончено. И не думайте приходить сюда с этими вашими сверточками, лентами-булавками, не надейтесь на прощение. Никогда! Я вот… Я расскажу отцу, и он убьет вас!