– Н-ну-у… – Он тянул, мямлил, наконец выдавил: – Они использовали дом как штаб-квартиру.

– Янки – в этом доме?

У нее возникло ощущение, что родные стены запачканы, осквернены. Их дом, святилище, где жила Эллен, – и вдруг в нем эти… эти…

– Вот так-то, дочь. Мы видели дым от «Двенадцати дубов», вон за рекой, перед их приходом. Но мисс Душечка и мисс Индия и кое-кто из их негров успели бежать в Мейкон, так что за них мы не тревожились. Только вот нам-то никак нельзя было переехать в Мейкон. Девочки были так плохи… и твоя мама… Мы не могли ехать. Наши негры сбежали, куда – представления не имею. Украли фургоны и мулов. Мамми да Дилси с Порком – эти не удрали. Девочки… и ваша мама… их нельзя было трогать с места.

– Да, да, понимаю.

«Он все время о маме. Нельзя, чтобы он о ней говорил. О чем-то другом. О чем угодно, да хоть про самого генерала Шермана – что он устроил в этой комнате, в мамином кабинете, свой личный штаб! Что-то нужно другое».

– Янки двигались на Джонсборо, перехватить железную дорогу. И шли они по дороге от реки, тысячи солдат, пушки, кони – тысячное войско. Я встретил их на парадном крыльце.

«О, доблестный маленький Джералд! – подумала Скарлетт, и сердце переполнилось горькой нежностью. – Он встречал врага на ступенях «Тары», словно целая армия стояла за ним, а не он один против целой армии».

– Они мне сказали, чтобы я оставил дом, потому что они его будут жечь. А я сказал, что они будут жечь его над моей головой. Мы не можем его оставить – девочки… и ваша мама… они были…

– Ну и?..

«Господи, неужели он так и будет вечно сворачивать к Эллен?»

– Я сказал, что в доме больные, тифозные, что трогать их с места – это для них смерть. Могут сжечь наш кров вместе с нами. Я-то в любом случае не хотел уходить… покинуть «Тару»…

Слова падали в тишину, он смотрел куда-то вдаль, рассеянно, с отсутствующим видом, его не было в этих стенах, и Скарлетт поняла. За плечами Джералда бессчетные поколения его ирландских предков – эти мужчины умирали на своих скудных акрах, предпочитая драться до конца, чем покинуть дом, где они жили, пахали землю, любили, растили сыновей.

– Я сказал, они будут жечь дом вместе с тремя умирающими женщинами. Но мы свой дом не покинем. Молодой офицер оказался… оказался джентльменом.

– Янки – и джентльмен?! Да ты что, па!

– Да, он был джентльмен. Он ускакал и скоро вернулся с капитаном, хирургом, и он осмотрел девочек… и вашу маму.

– И ты пустил чертова янки в их комнату?!

– У него был опиум. У нас не было ничего. Он спас твоих сестер. Сьюлен потеряла много крови. А он был добрый, и он знал свое дело. И когда он рапортовал, что здесь… больные, то дом не стали жечь. Они сами сюда въехали, какой-то генерал со своей ставкой. Они набились во все помещения, кроме той комнаты, с больными. А солдаты… – Новая пауза, он как будто притомился рассказывать. Небритый подбородок тяжело опустился на грудь, вокруг свободно лежали складки вялой плоти. С некоторым усилием он опять заговорил: – Солдаты расположились тут лагерем – и вокруг дома, и в хлопчатнике, и в кукурузе. Пастбище посинело от них. Той ночью горели тысячи бивачных костров. Они разломали заборы, чтобы готовить себе еду, и конюшню, и коровник, и стойла, и коптильню. Извели всех коров, свиней и кур – даже моих индюков.