Вот, значит, как: это кукурузное виски сослужило службу всему семейству! Скарлетт едва удержалась от истерического хохота: может быть, ей следовало дать этого пойла малышу Уэйду – вдруг бы икать перестал… И Мелани умирать не собирается. Когда Эшли придет домой – если придет домой… Нет, об этом она тоже подумает потом, позже. Как много накопилось такого, о чем надо будет подумать позже! И много запутанного – а надо будет решать. Если б можно было отодвинуть этот час расплаты, час раздумий и решений куда-нибудь в даль пропадающую! Внезапно она вздрогнула и замерла: что это за звуки там, за окнами, квакающие, крякающие, что означает это ритмичное «кер-бам, кер-бам»?

– Да это же Мамми достает воду из колодца, обтереть молодых барышень. Их все время мыть приходится, – объяснила Дилси, устанавливая тыкву на столе между медицинскими пузырьками и бутылочками.

Скарлетт рассмеялась. Нервы у нее, должно быть, вконец истрепались, если ее пугают шумы от колодезного ворота – одно из самых ранних воспоминаний ее детства. Пока она не отсмеялась, Дилси неотрывно смотрела на нее, сохраняя на лице величественную неподвижность, но Скарлетт чувствовала, что Дилси ее поняла. Она откинулась на спинку кресла. Господи, хоть бы избавиться от тугого корсета, от закрытого воротника и от туфель, все еще полных песка и камешков, стерших ей в кровь ноги!

Ворот медленно поскрипывал, веревка наматывалась, и с каждым скрипом-кряком ведро поднималось все ближе к краю. Скоро Мамми будет с ней – ее Мамми, их с Эллен Мамми, она растила и мать и дочь. Скарлетт сидела молча, ни на чем особенно не сосредоточиваясь. Малыш, хоть и переполненный молоком, вдруг завозился, закряхтел недовольно и хотел было устроить рев – это он потерял сосок. Дилси, тоже молча, направила ненасытный ротик и стала баюкать ребенка на руках, а Скарлетт прислушивалась к шарканью нянькиных ног по заднему двору. Какая тихая ночь! После Атланты малейший звук громом отдается в ушах.

Лестница в холле содрогнулась под внушительным весом Мамми, направлявшейся к ним. И вот она в дверях – плечи оттянуты вниз двумя тяжелыми бадейками, милое черное лицо застыло в горестной гримасе – такая печаль, безмерная и непостижимая, бывает написана порой на грустных мордочках обезьянок.

При виде Скарлетт взгляд ее посветлел, блеснули белые зубы. Она поставила бадейки, и Скарлетт кинулась к ней, обняла, положила голову на просторную мягкую грудь, где находили поддержку и утешение многие головы, черные и белые. В ней, в Мамми, сохранилось что-то от прежней жизни, что-то надежное и незыблемое, подумала Скарлетт. Но первые же слова старой негритянки рассеяли иллюзию: