Она посмотрела на тощенькие фигурки, мечущиеся в бреду на сырых простынях, потемневших от пролитой воды. Сьюлен ей совсем не нравится. Сейчас это открылось со всей очевидностью. Да и никогда Сьюлен ей не нравилась. К Кэррин она тоже не питала особой любви: она вообще не сумела бы полюбить того, кто слаб. Однако они с ней одной крови, они – часть «Тары». Нет, она не допустит, чтобы сестры жили где-то сами по себе, скитались по теткам, как бедные родственники. О’Хара – бедные родственники, нахлебники, которых терпят из милости? Не бывать такому никогда!

Неужели нет выхода из этого тупика? Усталые мозги шевелятся так медленно. Скарлетт поднесла руки к голове – это оказалось тяжело, как будто вокруг не воздух, а вода и надо еще бороться против течения. Она вынула тыкву из скопления разных склянок и бутылочек и заглянула внутрь. На дне болталось еще виски, сколько – в неверном мигании коптилки понять невозможно. Странно, что резкий дух не покоробил ее. Она медленно выпила, но на сей раз жидкость не обожгла, только прошла теплой волной, и наступило отупение.

Скарлетт поставила пустую тыкву и огляделась вокруг. Это все ей снится: дымная, сумеречная комната, костлявые девицы, громадная бесформенная туша Мамми возле кровати, недвижный бронзовый лик Дилси со спящим у темной груди розовым комочком – все это сон, от которого она очнется и ощутит дивный запах поджаренного бекона, услышит гортанный смех негров и скрип фургонов, направляющихся в поле; а на ее плече будет нежная, настойчивая рука Эллен.

Потом она обнаружила, что находится в своей собственной комнате, в собственной постели, слабый лунный свет разбавляет потемки, а Мамми и Дилси снимают с нее одежду. Мучительный корсет не впивается больше в талию, и дышать можно глубоко, всей грудью, даже животом. Она чувствовала, как осторожно стягивают с нее чулки, и слушала неразборчивое утешительное бормотание Мамми, обмывающей ее стертые ступни. Какая прохладная водичка, как приятно лежать тут, в тепле и уюте, и чувствовать себя ребенком.

Она вздохнула и совершенно расслабилась; через какое-то время – это мог быть год, час или всего секунда – оказалось, что она тут одна, и в комнате стало гораздо светлее: яркий лунный луч лежал на ее кровати.

Она не понимала, что пьяна – пьяна от усталости и от виски. Она только знала, что вышла из своего разбитого тела и витает где-то над ним; здесь нет боли, нет усталости, и мозг ее работает с необычайной, неестественной четкостью.

Она смотрела на жизнь новыми глазами, потому что где-то на долгом пути в «Тару» остались позади ее детство и юность. Она перестала быть пластичным, податливым комком глины, на котором каждое новое переживание оставляет своей след. Глина затвердела – тоже в какой-то момент этого непостижимо длинного дня, равного, наверное, тысячелетию. Сегодня вечером с ней еще обходились как с ребенком – но в последний раз. Теперь она женщина, юность пронеслась.