Но сегодня был не такой день. Сегодня команда полила землю огнем, он растекся по траве, и всем пришлось отскочить назад, когда пламя взвилось огромными языками, от которых совсем не было дыма, – настолько сильно и жарко вспыхнула трава. Виной этому был напочвенный горючий материал, хрустящая сухая подстилка, полыхнувшая, как после взрыва бомбы, ярко, неистово, высоко и быстро. Даже слишком быстро: как только огонь разгорелся, ветер отбросил его обратно к команде, и те отступили, чтобы не обжечься. А потом огонь стал растекаться по пастбищу как попало, непредсказуемыми путями, так что некоторые полосы быстро тухли, а другие, подгоняемые кратковременными порывами ветра, двигались в странных направлениях под прямым углом к нему, как будто пытаясь атаковать его с фланга, и так возникали небольшие очаги фронтального огня, которые устремлялись по траве назад, прямо на команду, и той снова приходилось отступать.

В тот день команда работала медленно, урывками. Пожар, который обычно выглядел так эффектно – единая волна огня, тихо ползущая по земле, – сегодня превратился в лоскутное одеяло: пламя бушевало в одном направлении, гасло в другом, команда то приближалась, то отступала. Лоуренс наблюдал за всей этой неразберихой с противопожарной полосы, скрестив руки на груди, суровый и бесстрастный, как всегда. Эвелин стояла рядом с ним. Она перестала фотографировать.

Прошел, наверное, час, прежде чем Джек услышал в доме какое-то движение, звук открывающейся двери, потом шаги на лестнице, и вот появилась мать. Она оглядела комнату, вещи Эвелин – его сестра успела присвоить себе все пространство, которое теперь было заполнено ее одеждой, красками, холстами и другими рисовальными принадлежностями. Потом посмотрела на стены, на постеры, на де Кунинга и Ротко, на «Американскую готику». Возможно, она видела эти постеры впервые, поскольку не поднималась в эту комнату с тех пор, как здесь временно поселилась Эвелин.

– Я тебе запрещаю уходить с ней из дома, – сказала мать. Она смотрела не на Джека, а на окно за его спиной. – Больше никаких утренних прогулок. И никакого рисования. Точка.

Он вскочил на ноги.

– Но почему?

– Она на тебя плохо влияет.

– Неправда! – воскликнул он куда громче и с куда большей пылкостью, чем намеревался. Мать сердито прищурилась, скрестила руки на груди, и он попытался успокоиться, убавить звук. – Она учит меня разным вещам.

– Плохим вещам.

– Но мне это нравится. Ты не понимаешь…

– Нет, это ты не понимаешь. Ты ничего не знаешь, Джек. Ты не видишь, как она тобой манипулирует.