– Ты же сказала, что Эвелин должна смотреть с северного пастбища.

– Нет, я говорила тебе, что они будут жечь северное пастбище.

Некоторое время они смотрели друг на друга, и к ним обоим приходило страшное осознание.

– Где Эвелин? – спросила мать. Но он уже вылетел за дверь, вылетел из дома, уже бежал босиком по острому гравию дорожки, но даже не чувствовал боли, потому что увидел в противопожарной полосе северного пастбища отца и остальных с сигнальными ракетами в руках, которые они как раз сейчас и запускали, и яростные красные вспышки разорвали ночь, и Джек закричал им, чтобы они остановились, но это было бесполезно. Они не слышали его за бушующим ветром, а маленьким ногам Джека не хватало силы, чтобы он успел добраться к ним до того, как эти сигнальные ракеты одна за другой полетят в поле, образуя в небе плавные параболы.

Эвелин не могла знать, что происходит. Даже если бы она увидела команду Лоуренса с середины огромного поля размером с бейсбольный стадион, то в темноте, в прерии, где расстояния увеличиваются и искажаются, она не поняла бы, что они собираются делать. Она, вероятно, предположила бы, что они разводят встречный огонь на южном пастбище. Ей неоткуда было знать, что Лоуренс изменил план, что после своих дневных мучений он решил вечером попробовать фронтальный огонь, воспользоваться помощью ветра, а не бороться с ним, остаться за пределами поля и поджечь его на расстоянии сигнальными ракетами, а наблюдателям велел следить за угольками, вылетающими с пастбища, и поэтому, когда начался пожар, их внимание было сосредоточено на окраинах поля, а не на его центральной части, где они могли бы различить небольшое, но яркое пятно – платье в горошек.

Когда сигнальные патроны упали на сухую и ломкую траву, та немедленно вспыхнула, а потом, напитавшись кислородом и энергией ревущего ветра, огонь как будто набух и взорвался гигантской волной высотой в десять футов, которая устремилась на север так быстро, что никому было не под силу ее обогнать, и Джек пронесся мимо команды, что-то бессвязно крича, он слышал, как отец зовет его по имени, но не остановился, даже когда добрался до пастбища, где земля была выжженной и раскаленной, и продолжал бежать, и при виде огня, который двигался все дальше и дальше, ему вдруг вспомнилась та полароидная фотография, изображение единственного уцелевшего цветка, и внезапно он понял, что это знак, это судьба, что Эвелин сфотографировала этот цветок, но не поняла его настоящего значения – это не он чудесный цветок, а она. И огонь минует ее, и она останется такой же невредимой, как и тот цветок – он был уверен в этом, когда бежал все дальше и дальше, когда услышал за спиной тяжелые шаги, когда ноги вспыхнули адской болью, он ждал, что вот-вот она появится из темноты, вся в черной саже, но поразительно живая, и он кричал, кричал и кричал псалом, которому его научила сестра, и те, кто бросился за ним, слышали в его голосе настоящий восторг, веру и благоговейный трепет: «Это чудо! Это чудо! Это чудо!»