– Он сказал, что Эвелин была счастливой и всеми любимой, а я несчастной и одинокой, и что я не могла этого вынести. Он думал, я хотела отомстить. Он думал, я хотела внимания. Представь себе, каково быть замужем за человеком, который считает тебя способным на такое.

Была ли она способна на такое? Был ли отец прав насчет нее? Или это был очередной приступ паранойи, еще одна из его любимых теорий заговора? Джек не знал, а может, ему и не нужно было знать. Он так долго жил с чувством вины за гибель сестры, что по сравнению с этим новая неопределенность казалась ему избавлением.

– Видимо, ты ждешь извинений, – сказала мать.

– Было бы неплохо.

– Видимо, ты хочешь, чтобы я сейчас упала тебе в ноги и начала рыдать, какой ужасной матерью я была.

– Ты говорила мне, что я слабое звено.

– Да, но прежде чем предъявлять мне счет, просто вспомни, через что ты заставил меня пройти. Когда ты был маленьким. Ты тоже был далек от идеала.

– Я знаю. Ты мне об этом говорила. Я не должен был появляться на свет.

– Верно. Не должен был. Так что, как я понимаю, мы с тобой квиты.

Джек не мог не рассмеяться – над упрямством своей матери, над ее наглостью, над обидами, которые она копила и лелеяла в своем сердце, над ее способностью переписывать историю как угодно, лишь бы выйти сухой из воды.

– Конечно, мам, – сказал Джек. – Хорошо. Как тебе угодно. Мы квиты.

Солнце нырнуло за горизонт на западе, пастбища стали по-вечернему синеватыми, и ветер донес до них звуки, часто сопровождающие закат во Флинт-Хиллс: где-то в пугающей близости выла и лаяла стая койотов.

– Боже, раньше я терпеть не мог этот звук, – сказал Джек.

– Койоутов? – спросила Рут, произнося это слово, как всегда, с лишним гласным призвуком. – Почему?

– Я не любил, когда они повисали на заборе. Они выли всю ночь. Это было ужасно.

– Повисали на заборе?

– Ну, койоты же перепрыгивают через колючую проволоку и иногда на нее напарываются.

– Ты это так себе представлял?

– Да.