– Слушай, мам, мне, наверное, пора.

– Да, хорошо.

– Мне нужно возвращаться к работе. Утром у меня занятия.

– Конечно, – сказала она, подходя к крану и наливая в кофеварку воду.

– Ты справишься?

Тут она повернулась к нему с тем знакомым выражением растерянности и непонимания, которое появлялось на ее лице всякий раз, когда Эвелин рассказывала о каком-нибудь потрясающем камне или о символизме травы. «Это обычный камень, – говорила Рут. – Это просто трава». И сейчас она смотрела на Джека все с тем же озадаченным выражением.

– Почему я не должна справиться?

– Ну да. Верно.

– А теперь давай. Возвращайся туда, где тебя ждут.

И она повернулась к шкафчику и достала две кофейные кружки.

– Пока, мам, – сказал Джек и вышел из кухни.

На улице он в последний раз посмотрел на маленький белый домик и окинул долгим взглядом пастбища, медленно поворачиваясь и ища место, где они с Эвелин сидели в те дни, когда она учила его рисовать, учила его видеть. Он смотрел на поля, пока новая гостья его мамы не свернула на длинную грунтовую дорогу к ранчо, потом сел в свою машину и поехал прочь. На полпути он разминулся с миссис Брэннон и слегка помахал ей рукой, с грохотом проехал по решетке над ямой, преграждающей путь скоту, свернул на гравийную дорогу и преодолел примерно четверть мили вдоль ограды северного пастбища, а потом остановился, съехал на обочину, выбрался из машины и перелез через забор с колючей проволокой. Он побежал к середине пастбища, перепрыгивая через кусты и огибая большие заросли травы высотой футов в шесть, колыхавшиеся на сильном ветру. Вскоре он увидел дерево на том месте, где, как он представлял, погибла Эвелин. Теперь оно стало намного больше, и вокруг выросли другие деревья, постепенно занимавшие поле, но это явно был тот самый американский вяз, который он фотографировал на закате вечером перед отъездом в Чикаго – тот же наклон, тот же специфический изгиб.

Двадцать лет отделяли его от того дня, и за эти двадцать лет Джек стал совершенно другим человеком – художником, интеллектуалом, преподавателем, мужем, отцом, – но все же кое в чем, как он подозревал, совсем не изменился. Если бы на смертном одре какой-нибудь психолог попросил Джека выбрать момент из его жизни, который он считает самым «истинным», он бы выбрал те утренние часы здесь, на пастбище, когда он сидел с Эвелин в лучах рассвета и писал пейзажи. Его сестра могла ухватить суть всего несколькими мазками кисти – пара выразительных линий, и вот ее картина начинает как будто трепетать. Джек, напротив, загромождал свой холст красками, нанося их густо и бестолково. Он пытался заключить в рамки каждое здание, каждую травинку, очертить все детали, поймать их, удержать – и им не хватало воздуха.