Слезы ярости и боли пеленой застилают глаза, но я грубо смахиваю их тыльной стороной ладони.

Мы должны уйти отсюда. Немедленно.

Кристина дрожит, обнимая меня за шею, и шепчет одними губами:

— Мам… я хочу домой…

— Сейчас, солнышко… мы скоро уже будем дома, — выдавливаю я, стараясь придать голосу хоть толику спокойствия. Внутри же меня всё клокочет.

— Марина, стой! Я… пожалуйста, подожди! — Захар несется за нами по мраморной лестнице, и его шаги гулко отдаются в пустом холле. — Я не хотел! Клянусь, я забыл… Честно, просто вылетело из головы! Я же не со зла!

Я не оборачиваюсь. Молчу.

Его оправдания — всего лишь пустой звук, жужжание надоедливой мухи.

Но Захар не отступает, следуя за нами по пятам.

— Мариш, я… я виноват, да! Но я не хотел, пойми же! Ну что, меня теперь убить за это?

Я усмехаюсь. Глухо, зло, страшно даже для себя самой. Этот смешок полон отчаяния.

— Убить тебя мало…

— Пап… зачем ты дал мне это пирожное? — вдруг произносит Кристина дрожащим голоском, наполненным неподдельной болью. — Ты же знаешь, я не ем арахис… должен был знать…

Дочь смотрит на своего отца с таким упреком, что я почти физически ощущаю, как что-то надламывается в нем.

Захар краснеет, открывает рот, но слова застревают.

Мы уже почти у выхода, как вдруг дверь сама распахивается изнутри.

Я вздрагиваю, крепче прижимая к себе Кристину.

На пороге стоит девушка. Красивая. Стройная, ухоженная, с идеальной укладкой, но лицо… Лицо опухшее от слез, глаза красные. Она выглядит потерянной и несчастной.

Мы с дочкой замираем, уставившись на нее.

Захар тоже застывает на середине лестницы, как вкопанный. Его рот приоткрывается от изумления.