– Вот этого, – выдавила я и коснулась щеки. – Страх, что сломаюсь. Разревусь. Страх скорби. Во мне, внутри, море скорби. Она у меня в груди и в животе. В голове и в руках. Ноги ноют от скорби. И ступни. Она у меня под кожей, в крови, и я не… могу… ее удержать.

– Ох, Самсон, – прошептал он.

Он сел рядом, пригладил мне волосы и утер слезы, хотя ранен был он, не я. Я попыталась подняться, но он снова уложил меня и поднес флягу с водой, которую я набрала для него.

Я пила, и плакала, и снова пила, но он не уходил, а когда я перестала дрожать и в груди у меня опустело, он перетащил свою постель ближе к моей и лег на бок, прижавшись грудью к моей спине, притянул меня ближе и обнял.

– Вам очень больно, сэр? – прошептала я. Я так устала, что не могла даже приподнять голову.

– Тсс. Я в порядке. Спите, – пробормотал он.

Мне показалось, что он поцеловал меня в затылок, но, возможно, это было лишь его дыхание у меня в волосах.

– Я боюсь спать. Боюсь снов. Когда закрываю глаза, снова вижу, как он падает на землю.

– Расскажите, каким он был в юности, – попросил он.

Я подчинилась и начала с ранних лет. Мои слова едва ли были разборчивы, и все рассказы оказались короткими, но страх отступил, и его сменили дорогие воспоминания.

– Финеас Томас, мальчик, которого победили лишь с помощью волшебных штанов, – сказал Джон. – Вспоминайте его.

– Он сравнил смерть с полетом, – проговорила я, погружаясь в сон. – Он сказал, что Джерри тоже погиб. Я верю ему. Я чувствовала это после Тарритауна, но не смела себе признаться.

– Ох, Самсон, – прошептал Джон, зная, как я любила младшего из братьев, моего близнеца, моего лучшего друга, но у меня не осталось больше слов. Мне хотелось лишь забыться в его объятиях.

Мне снились дороги, и полевые цветы, и бег по тропкам среди деревьев, и надо всем этим парил Финеас, но Иеремию я не увидела. Он уже попрощался со мной.

* * *

Наутро, когда я проснулась, во мне была пустота – но я ощущала себя скорее чистой и цельной. Возможно, печаль изменила меня, превратила в кого-то другого, и я вернулась к своему первоначальному «я». Я ничего не чувствовала.

Не то что несчастный генерал Патерсон.

Когда я проснулась, он уже давно был на ногах. Вряд ли ему вообще удалось поспать. От каждого движения раны вновь открывались, а мазь, которую применял доктор Тэтчер, была не так хороша, как та, которую мне когда-то дал Моррис. И все же я старательно втерла ее в перекрещивающиеся рубцы на спине генерала и плотно забинтовала их, а потом мы отправились назад, к лагерю в Пикскилле: хотя со вторым отрядом прибыли и повозки, и наши лошади, мы шли пешком.