Когда я однажды решила примерить мундир, то не смогла застегнуть его на груди. От него пахло лошадьми и костром. За этим стойким запахом крылся другой, едва заметный – бритвенной пены, и помады для волос, и его, и, хотя я каждую ночь спала рядом с ним и носила теперь его имя, в животе у меня что-то сжалось, а кровь вскипела. И я почувствовала, что тоскую по нему.

И по себе.

Форменные штаны походили на старые чулки – где-то они вытерлись, где-то тянули, но я надела и их, и треуголку. Зеленое перо превратилось в зачахший листок, но я закрыла глаза, кивнула, чтобы перо коснулось моей щеки, и сразу все вспомнила.

Форма генерала по-прежнему висела в дальнем углу гардероба, в тряпичном чехле. Он надевал ее еще несколько раз. Когда Вашингтон в восемьдесят девятом был избран президентом и когда он возвращался домой, в Маунт-Вернон, в девяносто седьмом, Джон ездил в Филадельфию, чтобы присутствовать и на приведении к присяге, и на проводах, но я оба раза отказывалась сопровождать его. Я хотела уберечь его – в том числе от себя самой.

Я сшила новые штаны, которые выглядели так же, как те, в которых я когда-то служила. Тот покрой дался мне не сразу, но, когда штаны стали сидеть как надо, я выкроила еще несколько пар. Еще я сшила рубашку, а потом и жилет, белый, с простыми белыми пуговицами. Купила в Леноксе зеленое перо – точнее, целую дюжину, – черную треуголку и высокие черные сапоги. Выкрасила девять ярдов шерстяной ткани в синий цвет и соврала, что сошью себе новое платье. Я могла и не врать, но пока не готова была говорить, и потому недели напролет размышляла, и грустила, и думала, и планировала, пока однажды Агриппа Халл, заехавший повидать генерала, не увидел, как я рублю дрова в новых, с иголочки, штанах.

– Милашка, вот те на. Что это вы делаете? – спросил он и повалился в кресло-качалку, стоявшее у нас на заднем крыльце.

– Рублю дрова, Агриппа.

– Вас могут увидеть. Подумайте о генерале!

– Скажите, Гриппи, станут люди платить за то, чтобы поглядеть на меня в штанах? – задумчиво спросила я.

Он раскрыл рот.

Лишь тогда я поняла, как это, должно быть, прозвучало.

– Я хочу поставить спектакль. И продавать на него билеты. Я надену военную форму и буду рассказывать о войне с точки зрения женщины. Назову свой спектакль «Дебора Самсон, девушка, которая воевала». Или «Необычный солдат». Или еще как-нибудь в этом духе.

Он склонил голову набок, не веря мне:

– И зачем же вам это делать?

– Вы все время только и знаете, что посиживать на травке и болтать о войне. Солдаты приходят в ваш дом и пьют грог. А вы рассказываете о Революции. Я тоже хочу о ней рассказывать. Со сцены.