Я смотрю из окна, как вспарывают небо, освещая парк, зубчатые вспышки молний, и вспоминаю недавнюю грозу, от которой сгорел шпиль собора Святого Павла. Мимо собора мы плыли по реке через несколько дней после пожара и видели черный обрубок на месте прежнего шпиля, гордо вздымавшегося в небеса. Все говорят, что это знамение, но вот знамение чего – каждый думает по-своему. Наконец на нас обрушивается ливень – грохот такой, словно стадо гонят по крыше, и вместе с дождем приходит благословенная прохлада. Ливень длится несколько часов: вода хлещет отовсюду, затопляет сады, и лошадей приходится вывести из конюшни – они стоят там по бабки в воде. Даже в доме судомойки бегают туда-сюда с ведрами, подставляя их под протечки в крыше.

Скоро мы отправляемся в Ипсвич; ехать стало полегче, но дорога уж очень грязная, все мы по уши в грязи. Королева не в духе и рычит на всех. Сесил, присоединившийся к нам в Колчестере, всячески ее обхаживает и старается успокоить. Рявкает она даже на Дадли, что в последнее время случается очень редко. Почему-то недовольна тем, что в городе много женатых священников. Не знаю, с чего – она ведь принадлежит к новой вере, где клирики и должны быть людьми семейными. Однако Елизавета – загадка, которую до конца не разгадать. Мы стараемся держаться от нее подальше; только Кэт Астли хватает духу общаться с королевой, когда она в таком настроении. Кэтрин я и подавно стараюсь к ней не подпускать, изыскивая для этого разные предлоги. Скрывать ее живот уже невозможно, и больше всего я боюсь, что ребенок появится на свет прямо здесь, в Ипсвиче. По счастью, живем мы здесь не на одной квартире: Кэтрин, меня и еще нескольких фрейлин поселили в городском доме неподалеку от дворца, где расположилась королева, так что у нас есть возможность вздохнуть свободно.

Спим мы в одной комнате, на соломенных тюфяках; и среди ночи из угла до меня доносится шепот:

– Она же вот-вот родит! – Кажется, говорит Фрэнсис Мотэс. Я окончательно в этом удостоверяюсь, когда слышу, как ей отвечает Лиззи Мэнсфилд:

– Неужели она воображает, что мы ничего не замечаем?

– Интересно, кто отец?

– Хертфорд?

– Или Герберт?

– А может, тот паж Дадли, что целыми днями глаз с нее не сводит?

Приглушенное хихиканье. Во мне начинает закипать гнев.

– Да это может быть кто угодно, хоть самый последний лакей!

– Уж точно, скромностью она никогда не отличалась!

Снова хихиканье и шушуканье. Кто-то – кажется, мистрис Сент-Лоу – шипит на болтушек, и они затихают. Если кто из дам и жалеет Кэтрин, то это добрая мистрис Сент-Лоу. Она надежна, как скала посреди моря; и я решаю уговорить сестру назавтра признаться ей, раз уж хранить нашу тайну теперь бесполезно. А пока лежу без сна, слушая, как Кэтрин ворочается и стонет рядом. Бедняжка не может найти удобную позу – и неудивительно, учитывая ее нынешние размеры.