В часы самого глубокого отчаяния я по-прежнему спрашиваю себя, что бы сделала Джейн. Она бы стойко приняла свою участь – так поступаю и я: беру себя в руки, затягиваю шнуровку нарядных платьев, не обращая внимания на неотступную боль в искривленной спине, и делаю все, что от меня требуется. А еще Джейн считала бы, что происходящее – воля Божья. Но с этим я согласиться не могу; мне недостает глубокой веры Джейн. Я давно уже поняла, что ни новая вера, ни новый завет не изменили людей – и на меня по-прежнему смотрят как на дьявольское отродье. Неужто надо верить, что в том и заключена Божья воля?

– Мэри, опять ты грезишь наяву! – В дверях стоит Пегги. Я застыла с ложкой в руке, уставившись в пространство – такой она меня и застала. – Где ты была? Должно быть, за много миль отсюда!

Фрэнсис Мотэс громко фыркает. Она скоро выходит замуж и покидает двор: приятно будет наконец от нее избавиться. Я вижу, что сахар у меня сгорел, и, спрятав ладони в рукава, чтобы не обжечься, снимаю горшок с огня.

– Ну вот, сахар пережгла, – злорадно сообщает Фрэнсис. – Ты вообще что-нибудь способна сделать как следует?

Глядя ей в глаза, беру кувшин с водой и медленно, растягивая удовольствие, выливаю воду в ее горшок. Содержимое горшка шипит и брызгает во все стороны горячим сахаром.

– Ах, какая жалость! Теперь и твой сахар испорчен.

Фрэнсис негодующе ахает, Леттис смеется. А я не понимаю, как до такого опустилась, как дошла до мелочной злобы? Хотелось бы мне быть выше этого – но мстительный бесенок не дает покоя. Хорошо, что Фрэнсис скоро уедет: только ведь ей на смену придут другие. Что ни делай, обязательно найдутся рядом те, кто не видит во мне человека.

Пегги подходит ближе и шепчет мне на ухо:

– В аптекарском огороде тебя ждет Киз.

– Киз? – переспрашиваю я. – Зачем он здесь, в Виндзоре?

– Он не сказал. Приехал и хочет с тобой поговорить.

– Что-то с Кэтрин?

Она пожимает плечами.

– Скажу, что тебе понадобилось отойти, потому что… ну, что-нибудь придумаю. Давай, беги!

Я торопливо иду через сад, тщетно гадая, что привело Киза сюда из Вестминстера. Может быть, хорошие новости, но, скорее, дурные – в последнее время они обычно дурные. Думаю о том, что еще за несчастье могло обрушиться на сестру или ее сыновей, и иду все медленнее. Входя в огород, уже едва волочу ноги, и переставлять одну за другой кажется мне почти непосильной задачей.

Здесь никого нет, только пара садовников пропалывает клумбы. Я прохожу мимо них и через арку, увитую благоухающим жасмином, попадаю в аптекарский огород. Киз ждет на каменной скамье в тени тисовой изгороди. Он меня пока не видит; и я останавливаюсь на мгновение, гадая, что за новость сейчас на меня обрушится. Киз сорвал цветок лаванды, обрывает с него голубые лепестки и растирает между пальцами, а потом, поднеся сложенные ладони к лицу, с закрытыми глазами вдыхает их аромат. Вокруг перелетают с куста на куст и щебечут синицы. Я не двигаюсь с места, завороженная сценой, и тревога моя немного успокаивается: вряд ли он сидел бы так безмятежно, если бы принес дурную весть.